словам, к страху, который сжимал его сердце.
— Нет!— повторил он в третий раз, склонил голову набок и пошел, спотыкаясь, по одной из галерей. Через десять минут он уткнулся в тупик.
У него хватило решимости отправиться по рельсам обратно, в камеру со стрелками. Время от времени он невнятно бормотал:
— Должен выбраться. Свидание с миссис Бендл.
Спотыкаясь, он побрел по другой галерее, начал делать небольшие пробежки, ударяясь о стены тоннеля. Из разбитого лба сочилась кровь.
— Должен выбраться!—упрямо повторял он.
Эйкерман смотрел перед собой и ничего не понимал. Перед ним простиралось большое желтое озеро, так что, даже подняв фонарь, он не мог разглядеть его противоположного края. Рельсы плавно уходили в воду у его ног, и было здесь так мелко, что они просматривались на протяжении нескольких метров, прежде чем исчезнуть.
— Должен идти вперед,— пробормотал он, но тут же:— Нет, должен повернуть назад. Здесь желтая вода.— И, спотыкаясь, побрел прочь.
Теперь он не переставая рассуждал о том, что должен выбраться из шахты, о миссис Бендл, о вагонеточных путях, о темноте, которая была Живым Существом. Несколько раз он едва не упал, одежда его вся изорвалась.
Очутившись в очередной раз в камере со стрелками, он направился к третьей галерее и очертя голову пустился по ней бежать. Но тут же упал, обессиленный, распластавшись на земле, а фонарь выскользнул у него из рук и погас. Странно, но это в какой-то мере вернуло ему самообладание; некоторое время он ползал в поисках фонаря, наконец нашел его и зажег, а потом несколько минут сидел неподвижно. Было двадцать минут седьмого. У него было такое ощущение, будто если он не выберется наружу до темноты, то будет заживо погребен в этой шахте. И произойдет это не потому, что у него к тому времени кончатся свечи,— просто иссякнет лимит времени, который он подсознательно для себя установил.
— Должен двигаться,— приказал он себе и снова очутился в камере со стрелками.— Чтоб тебя...
Он вернулся в галерею, передвигаясь быстро и теперь уже несколько отрешенно. Ему вдруг показалось, что он ходит по этой шахте всю свою жизнь, с самого дня рождения! Мир наверху, солнечный свет, дождь, белые облака — все это ему только почудилось. Он зарыдал...
Снова перед ним было желтое озеро. Он взглянул на него и бросился бежать. Очутившись в камере со стрелками, он наугад направился в одну из галерей и с рыданиями устремился вперед, пока не вышел снова к желтому озеру. Он пошел обратно в третий раз и снова возвратился к озеру. Эйкерман бежал пригнувшись и часто падал, но всегда отыскивал и вновь зажигал упавший фонарь. Стекла в нем разбились, и свет стал намного тусклее. Эйкерман то взбирался по бесконечным ступеням, то спасался от теней, беззвучно кидавшихся на него; он становился то крошечным, с булавочную головку, то увеличивался до таких размеров, что терся одеждой о края тоннеля. Временами ему являлась миссис Бендл — это было не сладостное видение ее наготы, но вытянутого, извивающегося, покрытого слизью тела, с шапкой зеленой плесени вместо волос; грудь ее была осклизлая и разложившаяся, глаза — наподобие устричных раковин. Даже не будучи в состоянии представить себе ее лицо, он знал, что это не кто иной. как миссис Бендл, которая сейчас подкарауливает его в этом углу, а в следующий момент — за выступом тоннеля. И куда бы Эйкерман ни бежал, что бы он ни делал, он неизменно возвращался к желтому озеру.
Его бормотание стало теперь неотъемлемой частью шахты. Оно окружало его, многократно отраженное эхом, заставляя его кричать, выть и плакать. Это были какие-то бессвязные звуки, но он не в силах был замолчать. И пока в нем сохранилась хоть частичка силы, он бежал, бежал, бежал.
С размаху он ударился лбом о стену тоннеля — и желтизна озера, желтизна пламени свечи вспыхнули в его мозгу ослепительным золотистым огнем; он упал и надолго потерял сознание.
Наконец он пошевелился и, сделав усилие, сел. В голове стоял металлический звон; тело было холодным, словно у ползучего гада. Сквозь тупую боль в мозгу острой бритвой резанула мысль: как жаль, что он еще жив! Он принялся зажигать фонарь, но вся боль, которая только была в нем, вспыхнула вдруг, и он вскрикнул. Электрический фонарик и рюкзак бесследно исчезли; осталась последняя свеча. Неяркий свет упал на желтую поверхность озера, и, почувствовав озноб, он отвернулся, опустив фонарь на свои голые колени, надеясь хоть немного согреть их. Он откинулся назад, оперся о стену, будучи не в силах держать голову прямо, и тут вдруг увидел слева от себя две небольшие зеленоватые точки. Вот они переместились, и Эйкерман догадался, что за ним следит крыса. Это было первое живое существо, увиденное им с тех пор, как он спустился в шахту, и Эйкерман почувствовал бесконечную любовь к крысе, захотел к ней прикоснуться, приласкать ее. Он поднял фонарь, но зверек шмыгнул мимо, прыгнул в воду и поплыл вдоль рельсов. Эйкерман смотрел на него как зачарованный, глаза его сверкали, он весь дрожал, как лист. Он поднялся на ноги и вошел в желтое озеро, от которого столько раз бежал. Он едва брел, касаясь одной ногой внутренней поверхности рельса, чтобы не сбиться с пути. Вода доходила сму уже до колен, потом до бедер, вот она леденящим холодом охватила его живот, но он продолжал идти, все пыше поднимая фонарь. Вода была ему уже по грудь. В свинцовом гробу, вероятно, не могло быть холоднее. Кровля неуклонно приближалась к воде, а пол так же неуклонно уходил под ногами вниз. Теперь вода доставала ему до подмышек. Вскоре кровля нависла в каком-нибудь десятке сантиметров над ним, вода добралась до шеи, потом осталось меньше десятка сантиметров, и ему пришлось наклонить фонарь. Эйкерман сделал шесть больших шагов сквозь вечность — волосы его задевали о кровлю, вода касалась подбородка. Было мгновение, которое ему вовек не забыть, когда он видел вокруг себя лишь желтую охру и слабые всплески от чего-то плывшего впереди, фонарь погас, и он, разжав пальцы, выронил его. Теперь вода заливала ему рот, и он откинул голову назад, так что носом и лбом задевал кровлю. Шаг, другой, третий — вода заливала ему глаза,— и тут кровля чудесным образом вдруг ушла вверх и перестала царапать лицо. Еще три больших шага, каждый длиной в столетие,— и освободился рот. Нога задела рельс. Выше ледяной линии воды оказались плечи, грудь,
