Альбер вышел с бьющимся сердцем. Снискав рукоплескания безансонцев, он добился крупного успеха, заранее обезвредив злословие, повод к которому могло подать его прошлое. Торговые круги Безансона выбрали своим кандидатом Саварона де Саварюса. Но энтузиазм Альфреда Буше, вначале заразительный, должен был со временем стать неуместным.
Префект, испуганный этим успехом, начал подсчитывать голоса приверженцев министерства и устроил тайную встречу с г-ном де Шавонкуром, чтобы в общих интересах заключить союз. С каждым днем голоса, собранные комитетом Буше, таяли по непонятным причинам. За месяц до выборов Альбер увидел, что у него осталось едва шестьдесят голосов. Ничто не могло устоять перед упорным натиском префекта. Трое или четверо расторопных людей говорили клиентам Саварюса: «Разве депутат станет защищать вас в суде и выигрывать ваши процессы? Разве он станет давать вам советы, заключать ваши договора, ваши мировые сделки? Вы можете закабалить его еще на пять лет, если вместо того, чтобы посылать его в Палату сейчас, дадите ему только надежду попасть туда годиков через пять». Эти расчетливые соображения тем более вредили Саварюсу, что жены некоторых коммерсантов еще раньше внушали такие мысли своим мужьям Лица, заинтересованные в постройке моста и водопровода из Арсье, не устояли после переговоров с ловким представителем министерства, доказавшим, что им следует искать поддержки у префектуры, а вовсе не у какого-то честолюбца. Каждый день приносил Альберу новое поражение, хотя каждый день был битвой, идущей под его руководством; эту битву вели его помощники посредством разговоров, речей, интриг. Он не решался обратиться к главному викарию, а тот, в свою очередь, не заходил к нему. Альбер вставал и ложился как в лихорадке, его мозг пылал.
Наконец наступил день первой борьбы, день так называемого предвыборного собрания, когда подсчитываются голоса, кандидаты взвешивают шансы и знающие люди могут предсказать им успех или неудачу. Это сцена честного hustings'a,[20] без участия простонародья, но не менее сурового; страсти, не проявляясь здесь внешне, как в Англии, все же не менее сильны. Англичане действуют с помощью кулаков, французы же — с помощью красноречия. Наши соседи бросаются врукопашную, французы же играют судьбой посредством хладнокровных, спокойно продуманных комбинаций. Словом, этот политический акт происходит не так, как следовало бы ожидать, зная характер обоих народов, а как раз наоборот.
У радикальной партии был свой кандидат; потом появился г-н де Шавонкур, затем Альбер, которого радикалы и шавонкуровский комитет обвиняли в том, что он является приверженцем непримиримых правых, вторым де Берье. У правительственной партии был свой кандидат, подставной человек, нужный лишь для того, чтобы собрать вместе голоса сторонников министерства. Разделенные таким образом голоса никому не принесли большинства. Кандидат радикалов собрал двадцать голосов, правительственный — пятьдесят, за Альбера было подано семьдесят, за г-на де Шавонкура — шестьдесят семь. Но коварная префектура, чтобы обмануть противника, велела тридцати наиболее верным своим приверженцам голосовать за Альбера. Голоса, поданные за г-на де Шавонкура, вместе с восьмьюдесятью имевшимися на самом деле голосами префектуры решали исход выборов, если бы префекту удалось привлечь на свою сторону нескольких радикалов. Сто шестьдесят голосов не были поданы совсем, а именно голоса, которыми располагал аббат де Грансей, и голоса легитимистов.
Предвыборное собрание — то же самое, что генеральная репетиция в театре, то есть самая обманчивая вещь на свете. Альбер Саварон вернулся домой с виду спокойный, но на самом деле полуживой. За последние две недели он сумел (или же ему просто посчастливилось) приобрести еще двух сторонников: тестя Жирарде и старого, очень умного негоцианта, к которому ему посоветовал обратиться г-н де Грансей. Эти двое честных людей, став его лазутчиками в противоположном лагере, притворялись ярыми врагами Саварюса. В конце предвыборного собрания они сообщили ему через г-на Буше, что тридцать неизвестных голосов играли в его партии ту же роль, какую они сами выполняли для него в других партиях. Преступник, идущий на казнь, страдает меньше, чем страдал Альбер, возвращаясь из залы, где решалась его судьба. Охваченный отчаянием, он не хотел, чтобы его кто-либо провожал, и шел по улицам в одиночестве; было около полуночи.
Спустя час Альбер, не смыкавший глаз уже трое суток, сидел в вольтеровском кресле в своей библиотеке, бледный, как смерть, бессильно опустив руки; его беспомощная поза была достойна Магдалины. Слезы навернулись на его длинные ресницы; эти слезы увлажняли глаза, но не скатывались по щекам: мысли поглощали их, душевный жар сушил. Оставшись в одиночестве, Альбер мог плакать. В беседке он заметил чью-то белую фигуру, напомнившую ему о Франческе.
«Вот уже три месяца, как я не получал от нее писем! Что с нею? Я сам два месяца не писал ей, но ведь я ее предупреждал. Не больна ли она? О моя любовь! О моя жизнь! Узнаешь ли ты когда-нибудь, сколько я выстрадал! Какое слабое у меня здоровье! Нет ли у меня аневризмы?» — спрашивал он себя, прислушиваясь к биению сердца, настолько сильному, что в окружавшей тишине его удары напоминали звук от падения камешков на большой барабан.
В эту минуту раздался легкий троекратный стук в дверь. Альбер поспешно пошел отворять, и ему стало почти дурно от радости, когда он увидел главного викария, у которого был веселый, торжествующий вид.
Альбер молча обнял аббата де Грансей, прижал его к себе и уронил голову на плечо старика. Снова став ребенком, он расплакался, как в тот момент, когда узнал, что Франческа Содерини замужем. Только перед этим священником, чье лицо словно излучало надежду, адвокат мог обнаружить свою слабость. Этот старик был и великодушен и умен.
— Простите, дорогой аббат, но вы пришли в одну из тех минут, когда человек не владеет собой. Ведь вы не считаете меня заурядным честолюбцем?
— Нет, я все знаю, — ответил аббат, — ведь это вы написали «Честолюбца из-за любви». Я сам, сын мой, из-за несчастной любви стал священником в восемьдесят шестом году, двадцати двух лет. В восемьдесят восьмом я уже был кюре. Я знаю жизнь. Я трижды отказывался от поста епископа и хочу умереть в Безансоне.
— Взгляните же на нее! — воскликнул Саварюс, взяв свечу и введя аббата в роскошный кабинет, где находился портрет герцогини д'Аргайоло.
— Это одна из женщин, созданных, чтобы царить! — сказал викарий, понимая, что это безмолвное признание доказывало привязанность Альбера к нему. — Но какое гордое лицо! Она неумолима, не прощает обид! Это архангел Михаил, ангел карающий, непреклонный. Все или ничего — таков девиз этих ангельских характеров. В этом лице есть что-то божественно-дикое.
— Вы хорошо ее разгадали! — воскликнул Саварюс. — Но, дорогой аббат, вот уже двенадцать лет, как она царит в моей душе, и я не могу упрекнуть себя ни в одной дурной мысли.
— Ах, если бы вы столько сделали для бога! — откровенно воскликнул аббат. — Но поговорим о ваших делах. Вот уже десять дней, как я стараюсь для вас. Если вы настоящий политик, то на этот раз последуете моим советам. Вы не очутились бы в таком положении, как сейчас, если бы посетили де Рюптов, когда я советовал вам это сделать; но вы пойдете к ним завтра вечером. Я представлю вас. Имению Руксей угрожает опасность, нужно выступить в суде через два дня. Выборы состоятся не раньше чем через три дня. Мы позаботимся о том, чтобы избирательную комиссию не успели сформировать в первый день выборов; будет несколько перебаллотировок, и вы победите при голосовании.
— Каким же образом?
— Выиграв процесс о Руксей, вы приобретете восемьдесят голосов легитимистов; прибавьте их к тем тридцати голосам, которыми я располагаю, будет сто десять. Так как у вас остается еще двадцать голосов комитета Буше, то в итоге вы обладаете ста тридцатью голосами.
— Так что ж? — возразил Альбер. — Нужно еще семьдесят пять!
— Да, — сказал священник, — так как все остальные голоса принадлежат правительственной партии. Но, сын мой, у вас будет двести голосов, а у префекта только сто восемьдесят.
— У меня двести голосов?! — воскликнул ошеломленный Альбер, вскочив, словно его подкинуло пружиной.
— У вас будут голоса, поданные за господина де Шавонкура, — ответил аббат.
— Но каким образом?
— Вы женитесь на мадемуазель Сидони де Шавонкур.
— Никогда!
— Вы женитесь на мадемуазель Сидони де Шавонкур, — повторил священник.
— Но ведь вы же знаете, она неумолима! — сказал Альбер, указывая на портрет Франчески.
— Вы женитесь на мадемуазель де Шавонкур, — в третий раз спокойно повторил священник.
На этот раз Альбер понял. Главный викарий не хотел быть замешан в планы, которые могли наконец спасти отчаявшегося политика. Лишнее слово скомпрометировало бы достоинство, сан и порядочность священника.
