– Что случилось? – спросил он.
– Доминик! – выдавила она из себя, едва держась на ногах.
– Где?
– Там! За мной!
– Там никого нет.
– Он стоит в дверях.
– Это обман чувств.
– Он швырял бочки.
– И что вам только мерещится!
– Вы не слышали?
– Ребячество! Бочки рассохлись в зале, а теперь снова напитываются влагой и трещат.
– Лучше не говорите так…
Он нежно гладил ей руки, чтобы успокоить ее. Каждое его прикосновение отгоняло страх, но разжигало огонь в крови. Она хотела вырвать руки, но он не отпускал. Наоборот, привлекал, прижимал их к себе – к губам, к груди… касался ими своей шеи, гладил ими свое лицо. Он привлек ее к себе, и она, наклонившись, почувствовала его дыхание. Она не могла уйти, не могла поднять головы. Небесное блаженство охватило ее, когда она почувствовала сквозь сорочку, что его руки обняли ее и, обессиленную, притянули на ложе. Несказанная радость помутила память, разум, сознание, ощущение темноты, зрение и слух. Радость затмила все. Со вздохом беспредельного счастья она прижалась всем телом к человеку, которого так любила. На его шепот отвечала шепотом, на поцелуй поцелуем, на ласку – лаской! Она стала как морская волна, утопающая в другой волне, как легкое облако, которое превращается в другое облако, как веточка, которая покорно качается на ветру, не зная, куда и зачем влечет ее ветер. Прояснились мысли, исчез страх перед разлукой, ужасные загадки нашли простое объяснение. Она стала что-то говорить ему о мыслях, которые ее преследовали, когда она в одиночестве металась на кровати в той комнате. На вопрос, почему она давно не пришла, раз так сильно боялась и так была огорчена, она не нашлась, что ответить, и показалась себе глупой и трусливой. То было в ее жизни мгновение счастья без границ, без меры, без начала и конца. Минута эта решила все. Она подложила прелестные руки под голову возлюбленного, прижала к себе этого человека, отнятого ею у смерти, и лелеяла на своей груди, как недавно лелеяла мысль о безмерном счастье быть с ним под одной крышей.
Одровонж, почувствовав руками ее крепкое, упругое тело, девственную прелесть ее бедер, груди, плеч и ног, оглох и ослеп, потерял рассудок и обезумел от страсти. Ему казалось, что он умирает. Все его существо слилось с ней и потеряло свое отдельное бытие. Он растворился в ней, воплотился в само счастье. Поцелуи бесконечные, огненные, становились все более ненасытными. Радостный крик рвался из груди. Ласковые слова сыпались на губы, на глаза, на грудь, на волосы…
Дождь стучал по крыше, по стенам, бесновался за запертыми ставнями в непроницаемой ночной тьме.
Однажды к крыльцу подъехала пароконная еврейская бричка, из недр которой высадились пан и пани Рудецкие. Его выпустили из тюрьмы под большой залог, благодаря хлопотам жены. Он был болен. Кое-как передвигался, подпираясь палкой, но выглядел плохо и ничего не говорил. Пани Рудецкая также была неузнаваема. Казалось, их мало интересовало все, что они застали в доме.
Хозяину приготовили постель в его прежней канцелярии, и он сразу лег. Пани Рудецкая обошла с Саломеей все комнаты и закоулки дома. Увидев чужого человека в спальне своей воспитанницы, хозяйка дома не выразила ни удивления, ни неудовольствия. Она лишь мрачно задумавшись кивнула головой, когда ей объяснили, кто это такой и почему здесь лежит. Два ее сына погибли в восстании. Одного так искромсали, что она даже не нашла его останков. Другого она видела в смертном саване с трехцветным бантом на шее. Смотрела, как его вместе с товарищами по оружию опускали без гробов в общую яму. Третий сын еще сражался, и жив ли он или умер, здоров или ранен – было неизвестно. Так что же, если в то время, когда тела ее сыновей влачили по мерзлой земле одичалые кони, когда для них не нашлось не только крова, но даже гробовой доски в той стране, за которую они сложили головы, что же, если в их отчем доме нашел приют и заботу чужой человек? Все уже было безразлично ее сердцу. Она задумалась, покачала головой и ушла из этой комнаты.
Незадолго до этого Одровонж снова заболел. Однажды ночью, за две недели до приезда хозяев, Ривка стуком оповестила, что идут солдаты. Прежде чем успели разбудить повара, дом окружили, и князю пришлось босиком, в одном белье убегать через боковые сени в сад. Он побежал на горку за усадьбой и просидел там в зарослях, пока не ушла рота. Когда его на следующее утро нашли, он продрог до мозга костей, и был почти без сознания. У него начался сильный жар, и он заболел какой-то тяжелой болезнью, какой – неизвестно, ведь не было врача, который мог бы ее назвать. Бывали дни и ночи, когда он метался в бреду, и казалось, вот-вот умрет. К тому времени, когда вернулись хозяева, больному уже было значительно лучше, но состояние его все еще внушало тревогу. Жар не спадал, он ничего не ел, не пил, только смотрел в пространство стеклянными глазами.
Пан Рудецкий, проведя без сна первую ночь в своей комнате, встал рано утром и, несмотря на протесты и уговоры жены, надел толстые сапоги, свою прежнюю одежду и вышел из дому. Сойдя с крыльца, он осмотрел все: сломанные заборы, сад, заросший бурьяном, следы кавалерийских постоев вокруг дома, сожженные хозяйственные постройки, от которых остались лишь обугленные столбы, черневшие среди зелени, заглянул в пустую конюшню, в пустые коровники, в пустые картофельные ямы. Осмотрел невспаханные и незасеянные поля, увидел запустение, царившее в этих местах.
Он постоял на гумне, пристально разглядывая все вокруг. Потом вернулся домой и сразу занемог. Его уложили в кровать. Пани Рудецкая велела Щепану за любую цену нанять в деревне или у евреев пару лошадей и привезти из соседнего местечка известного фельдшера, человека опытного и имевшего обширную практику. К вечеру этот фельдшер, пожилой еврей, приехал. Осматривая нездольского помещика, он вздыхал, чмокал губами. Рекомендовал покой и прописал всякие лекарства. Уступив горячим просьбам панны Саломеи, он осмотрел также и повстанца, что сделал в большом страхе и величайшей тайне. Он нашел у него тяжелую опасную болезнь, но назвать ее не захотел. Запретил разговаривать с несчастным князем, приближаться к нему, велел оберегать от малейших волнений, прямо сказав, что это может погубить его. Наконец, таинственно ворочая глазами, изрек, что, может быть, бог даст, оба больных еще и поправятся, но он ничем помочь им не может. С тем и уехал.
Пан Рудецкий не пережил зрелища, которое представилось его глазам в Нездолах. Через три дня он скончался. Похороны были простые и бедные, как те времена. Крестьяне на похороны не явились. Только несколько стариков из деревни заглянули в усадьбу посмотреть на барина, как бы из любопытства – в самом ли деле он умер? Гроб сколотил деревенский плотник, который обеспечивал всех своих односельчан этим последним убежищем.
Когда тело пана Рудецкого отвезли на приходское кладбище и предали земле, в нездольском доме стало еще печальнее. Лились по ночам слезы осиротевшей вдовы и матери. Отвращение к жизни в ней переплелось теперь с необходимостью жить ради остальных детей, ужас перед какой бы то ни было деятельностью – с необходимостью хлопотать из последних сил. Снова начались обыски, чинимые солдатами, и постои недобитых повстанческих групп.
И над этой глухой пустыней скорби витала вечная тень воображаемых скитаний призрака Доминика, который, казалось, глумился надо всем происходящим. Вдова постоянно слышала, как он ходит, хлопает дверьми, слышала его смех в пустом далеком зале, за десятью дверьми… Ей казалось, что он злорадно усмехается, что вот все пошло прахом в имении, что упорхнуло счастье из этого дома. Его муки, тоска и нелепая смерть – были отомщены. Он бродил по ночам в пустом доме, скользил между мебелью, заглядывал в щели приоткрытых дверей, подстерегал за шкафами… Ко всему присматривался и хохотал до упаду – он, злой дух нездольской усадьбы.
Наступил уже чудесный май, а Юзеф Одровонж все еще не выздоровел. Раны изуродованной земли прикрыла молодая зелень. Ростки, листья, усики, вьющиеся стебли закрыли эти раны многоцветным ковром и ласкали человеческий взор. Подобно тому, как они всасывали влагу и перегной, им хотелось красками, формами и мощной силой своего разрастания всосать в себя людские страдания, уничтожить память о том, что уже отошло в прошлое и умерло. Все росло и набиралось сил на благо новой жизни и на погибель смерти. Ночью над рекой, вблизи холмика, под которым нашел приют Губерт Ольбромский, пел соловей. В нездольском доме началась несколько иная жизнь. Пани Рудецкая стала нанимать батраков, прислугу, покупала скот, вводила порядок, труд и дисциплину в хозяйстве. Она подумывала уже об отстройке амбаров, скотного двора и кладовой. Снова в доме стали готовить обеды и ужины. Щепан опять возился со сковородками, кастрюлями, котелками. В его распоряжении для мытья посуды и ощипывания цыплят была кухонная девка, удивительная замарашка. Он орал на нее благим матом, толкал, словно наверстывая упущенное, вознаграждая себя за временную утрату своей поварской власти. По старой привычке, он опять разговаривал с огнем, что-то ему объяснял, доказывал, спорил, утверждал и отрицал. Иногда огонь, видимо, не соглашался с ним, потому что старик топал ногами и грозил ему кулаком.
