– Это вы спасли от смерти моего мальчика?
– Откуда вам это известно?
– От доктора… – прошептала та.
– От доктора Кулевского?
– Да. Я искала повсюду, изъездила все поля, где были бои, все постоялые дворы, деревни, расспрашивала всех людей. Наконец…
– Но он тяжело болен…
– Болен! Что же с ним?
– Не знаю. Он был ранен.
– Про раны я знаю. В голову, в спину… Глаз… Доктор все мне рассказал. Эта пуля все еще в ране?
– Пули там уже нет.
– Уже нет…
– Но к нему привязалась какая-то болезнь.
– Боже! А где он?
– Сейчас вам нельзя его видеть, он может не пережить такого волнения.
– Он так тяжело болен?
– Так сказал фельдшер, который осматривал его.
– Вызовем доктора! – взволновалась мать.
– Хорошо… – по-прежнему тихо шепнула молодая девушка.
Они нагнулись друг к другу и, словно боясь, что их подслушает враг, стали шептаться о подробностях болезни, о малейших ее проявлениях, признаках, о предположениях, о средствах спасения. Они забыли обо всем на свете, сразу сроднившись, связанные узлом чувства, который тотчас затянулся и соединил их. Пани Одровонж сидела в углу дивана. Саломея подле нее на табурете. Мать князя обняла эту незнакомую девушку за талию, гладила ее шею, привлекла к себе, прижала к груди, и стала в порыве благодарности раскачиваться с ней из стороны в сторону. Гладила без конца своими нежными пальцами ее блестящие волосы и щеки. В припадке безумной радости она бессознательно схватила руки панны Мии и прижала к губам так внезапно, что та, вскрикнув, едва успела отнять их. Напротив них сидела в кресле пани Рудецкая. Она улыбалась светской улыбкой, изысканно спокойная, как полагается при гостях. С любопытством наклонив голову, она прислушивалась к разговору, сочувствуя радости матери, которая нашла сына на извилистых, обманчивых, далеких тропах польского восстания. Но на самом деле глаза ее не видели людей и она не слышала тех подробностей, которые так бесконечно занимали этих женщин. Глаза ее глядели сквозь них, куда-то в окно, или в шероховатые стены дома, в поля, в далекие лесные ямы, а может быть, дерзко смотрели в недосягаемые очи свирепого бога.
Княгиня, забыв обо всем на свете, о правилах приличия, обо всем, что принято в хорошем обществе, умоляла панну Саломею, чтобы та позволила ей увидеть сына. Но его юная покровительница не соглашалась. Зная слишком хорошо состояние больного, она понимала, что, если он увидит мать, лихорадка может усилиться и оказаться для него смертельной. Они долго спорили. Одна все умоляла, другая не уступала. Порешили, наконец, на том, что мать поглядит на своего единственного сына в дверную щель. Забыв о пани Рудецкой, они пошли на цыпочках через входные сени, в гостиную. Панна Саломея проскользнула через эту комнату, вошла в спальню и оставила дверь приоткрытой. В щель можно было разглядеть лицо больного. Пани Одровонж припала к этой щели так тихо, что Саломея не знала, подошла ли она к двери или нет. Между тем мать повстанца, приблизившись на цыпочках как можно тише к щели между косяком и дверью, опустилась на колени и смотрела. С молитвой на дрожащих губах, сквозь слезы, которые текли ручьем, смотрела она на любимое лицо. Так прошел час, другой. Панна Саломея не могла ни поднять ее, ни заставить уйти с этого места. Только под вечер, когда стемнело и больного уже не было видно, княгиню силой увели в одну из дальних комнат, где для нее была приготовлена постель.
Другая жизнь началась в усадьбе. Чтобы спасти сына, княгиня вызывала врачей и щедро платила им за советы и опасность, которой они подвергались. Под разными предлогами она наняла прислугу для ухода за ним. Платила за все, сорила деньгами направо и налево, лишь бы ее любимый единственный сын выздоровел. В числе других заработал при этом и вышел в люди старый повар Щепан Подкурек. Когда панна Саломея рассказала, как этот старик столько раз спасал жизнь юноши, как подарил ему опорки и кормил кашей, сколько сделал для него, пани Одровонж просто не знала, чем вознаградить старика. А что же другое могла она для него сделать, как не осыпать деньгами? И она вручила ему кошелек, полный червонцев, расточая тысячи благодарностей. Старик спрятал кошелек за пазуху и берег его, как зеницу ока. Обладание таким количеством золота перевернуло все его мысли. Он по-прежнему ходил в посконной рубахе, в штанах, вытянувшихся на коленях, дырявых и грязных, в старых башмаках на деревянной подошве, с обнаженной как и раньше головой, ибо уже давным-давно у него не было ни шляпы, ни шапки. Он продолжал стряпать кушанья для господ и слуг, – он должен был готовить сам, по требованию приезжей дамы, все более и более изысканные блюда для больного барина. Таким образом, обладание деньгами было для него чем-то внешним и нереальным. Он то и дело совал руку за пазуху и сжимал свое сокровище, чтобы убедиться, не обманывают ли его чувства и в самом ли деле он, повар Щепан, и есть тот самый богач, который ему все время грезится. Но когда в кухне никого не было, он, по своей старой привычке, говорил с огнем. И речь теперь шла всегда о краже.
– Украл? – бросался он к огню с кулаками. – А у кого украл? Ну, говори же, если знаешь, – у кого? Украл! Слыхали, люди добрые… Этакий кошелек украл. А у кого? Был здесь у кого такой? Или, может, кто оставил тут? Так, что ли? Свиньи, а не люди! Пани мне дала, ясновельможная пани, за то, что я сына ее спас. За это она мне подарила кошелек! Да еще по роже потрепала меня ручкой и в лоб чмокнула своими губками. Вот, чтоб вы знали, свиньи вы, а не люди! Свидетеля, говорите, не было при этих чудесах?… Ну и не было! Так я, что ли, виноват? А я знал, что она будет со мной делать, когда вперлась сюда на кухню? Кабы я знал, я бы вас, собачье отродье, всех созвал: идите, глазейте! Могли бы стоять в уголке и смотреть. Сами бы, окаянные, увидели, как все было. Вот здесь она стояла, возле плиты… Я смотрю, и она смотрит. А потом вынула этот кошелек из кармана – и мне в руку… На, брат, – говорит сама ясновельможная пани, княгиня… Сказала: «Благослови тебя бог! Купи себе, что захочешь». Ну, так как же теперь? Правда это или нет? Говорите, падаль вы этакая! Прикажут присягнуть – присягну! А она сама подтвердит, что правда. Вот здесь стояла у плиты… Я смотрю, и она смотрит. А тут вынула этот кошелек из кармана – и в лапу мне… Украл! Не украл, собачье отродье, мое это, собственное…
Огонь, видимо, не верил, в нем бушевало сомнение, и он подозрительно смеялся, потому что Щепан снова кричал на него и разражался отборной руганью, которую повторить невозможно…
От времени до времени, в свободные минуты, он тайком отправлялся на гору за садом и там, забившись в самую чащу, вынимал из-за пазухи кошелек. Осторожно вытаскивал оттуда золотые, монету за монетой, укладывал их на разостланные листья и пытался сосчитать. Но точный подсчет этой суммы превышал его знания. Он не мог оценить и определить свое богатство. Что-то смутно припоминал из прежних лет, какие есть крупные числа и подсчеты на много десятков. Погружался мысленно в непроглядный мрак придуманных людьми исчислений, соображал и создавал из ничего какой-то собственный способ сложения одних монет с другими, чтобы получить сумму, но складывал с таким же трудом, с каким батрак бросает снопы на высокий стог. И вдруг все спутывалось, рассыпалось, наталкиваясь на неведомую ему стоимость золотых монет. Приходилось ограничиваться тем, что лежа на животе, рассматривать блестящие кружочки, разложенные на зеленых листьях, и скалить щербатый рот в улыбке неописуемого счастья. Просить кого-нибудь определить его богатство он не смел, опасаясь предательства, обмана, коварства и убийства. Так он и пребывал в неведении. Спустя некоторое время в нем зародилось желание пойти «на свою сторону», то есть в находившуюся в трех милях от кухни деревню; все стряпая и стряпая в усадьбе, он не был там уже двадцать с лишним лет. Он грезил об экспедиции в эти далекие края, как о триумфальном шествии в родную деревню, с сокровищем за пазухой. Он снова, как сквозь туман, видел эту деревню, грязь, дороги, избы, покосившиеся плетни, ободранные и погнувшиеся деревья, снова слышал, как там лают собаки, как ссорятся люди, слышал скрип журавля у колодца в том месте, где у большой дороги самая глубокая лужа. Он смеялся вслух, глядя в огонь и рассказывая ему, как будут дивоваться, когда он придет в свои края с несметным сокровищем за пазухой.
– Поверну направо от распятья, мимо бреши в Вальковом заборе, и пойду тропинкой к перелазу возле Бартосевой конюшни. Собаки-то меня знают, хотя, почем знать, может, уже и посдыхали?… Хе-хе… сама Бартосиха обнимет мне колени… «Садитесь-ка, садитесь, Щепан, не малый путь прошли вы натощак». Будто ты, баба, и не знаешь, чего так языком работаешь? Уж я-то знаю вас, Бартосей.
Но что-то, по-видимому, вечно разлаживалось в его планах, и старик сердился и неистовствовал, топал на кого-то ногами и грозил кому-то кулаком. Труднее всего было выбрать момент, ибо была уйма работы и этот момент отодвигался исчезал бесследно из его мыслей. Он даже сложил песенку, которую выкрикивал, обращаясь со смехом к огню под плитой. Песня была коротка и начиналась словами:
