Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

Авиньон мне опостылел, я ненавидел его, я ненавидел все на свете; все мне казалось смрадным и пошлым, и эта страшная пустота постоянно становилась между мною и миром; меня стала преследовать мысль о смерти; мысль эту я, правда, и раньше постоянно носил в себе тяжелой ношей. Сердобольная хозяйка посоветовала мне съездить на несколько недель к отцу, поразвлечься и оправиться от недуга, который она по доброте своей приписывала тлетворному весеннему воздуху.

Итак, я возвратился в Монтелимар, но тоска моя неотступно следовала за мной. Уже с давних пор мне хотелось посмотреть прекрасный город Лион, вот я и отправился туда без промедления.

Повела бы я тебя, привела бы я тебя в дом матери моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовых яблок моих.

Спустя несколько дней после моего приезда в этот город, где скука уже одолевала меня и где я укрепился в моем решении покончить все счеты с жизнью, за углом величественного и мрачного собора Святого Иоанна я увидел вдруг молодую девушку, она очень спешила. Походка ее показалась мне знакомой, я догнал ее, – это была Дина! И, однако, я не посмел себе в этом признаться, не посмел остановить ее и к ней обратиться. Я следовал за нею на расстоянии нескольких шагов, негромко окликая ее время от времени: «Дина! Дина!».

Наконец она обернулась и поздоровалась со мной, хотя, как видно, не узнала меня. Тогда я заговорил с нею, весь дрожа.

– Сударыня, – начал я, – помните, как в Авиньоне, на городском валу, на концерте к вашему батюшке обратился молодой человек, вы еще тогда поблагодарили его за любезность?

– Как! Это вы?… – воскликнула она, приметно волнуясь, и коснулась моей руки, вся зардевшись, опустив голову, будто рассматривая плиты соборной паперти.

– О, прелестная Дина, как я счастлив, что вас повстречал! Не отталкивайте меня, дайте мне излить мои муки, все, что накопилось за это время в сердце. С того самого часа, как я увидел вас, я потерял покой! Вы возбудили во мне внезапную любовь, безудержную страсть.

Я ждал окончания концерта, чтобы проводить вас до дома, в надежде рано или поздно открыться вам в своей любви; с волнением слушал я музыку, и мне хотелось, чтобы она поскорее умолкла; но вы так сильно поразили меня в самое сердце, что мало-помалу я забылся в мечтах, а когда очнулся, то увидел, что стою один на валу; я долго искал вас потом, блуждая по городу, и все было тщетно; я дошел до отчаянья, смертельная грусть овладела мной, и, как видите, красавица Дина, я влачу свою тоску за собой! О, да будет благословенно небо, если это оно посылает мне счастье снова вас видеть! Вы, Дина, владычица моей жизни, я на коленях перед вами. Не отталкивайте меня, вы меня убьете!..

– Сударь, не годится молодой девушке останавливаться так посреди улицы и вести разговоры с мужчиной; не удерживайте меня, прошу вас, успокойтесь, смотрите, прохожие на нас оглядываются.

– Заклинаю вас, войдемте тогда в эту мрачную церковь, там под темными сводами мы поговорим о любви вдали от косых взглядов.

– Нет, сударь, мне нельзя ступить в храм, где обитает враг моего бога. Мой отец очень бы огорчился, если бы об этом узнал.

– Какой же у вас бог?…

– Бог Израиля!

– Я так и подумал, когда прочел ваше имя в Книге Бытия. Если так, то будьте мне сестрой, позвольте мне вас проводить, и мы поговорим.

– Я вполне на вас полагаюсь, сударь.

– Давно вы живете в Лионе?

– Я здесь родилась, сударь.

– Мне следовало об этом догадаться по вашей красоте. Но когда же вы уехали из Авиньона?

– На следующий день после того, как вы меня увидели на концерте. Может быть, нехорошо быть такой откровенной, но я не умею лгать: я тоже была взволнована, когда увидела вас, и какое-то новое чувство овладело мною; я приметила ваше волнение и поняла, что скрывается за вашей учтивостью. Когда мы поднялись, чтобы уйти, вы стояли, опершись об ограду, и были в такой задумчивости, что мы прошли мимо вас, а вы даже не заметили, как отец вам поклонился. Я несколько раз оборачивалась дорогой, но никого не увидела. Может быть, не принято во всем этом признаваться, но только это правда. Воспоминание о вас всю ночь не давало мне покоя. Я пыталась уговорить отца отложить наш отъезд в надежде повидаться с вами еще раз на концерте, но все было напрасно; отец ведет торговлю драгоценными камнями и наезжает в Авиньон по делам, а тут его безотлагательно отозвали в Лион. Я тоже ужасно страдала с тех пор. – Девушка утерла набежавшие слезы. – Увы! Мне было никак не свыкнуться с мыслью, твердившей мне: «Ты его никогда не увидишь». Однако я должна была через несколько месяцев снова возвратиться в Авиньон, и я надеялась…

– О, Дина, Дина, как я счастлив! О! Как я вас люблю! О! Как вы мне дороги! Я вас обожаю, верьте мне, вы моя Рахиль,[226] мой добрый ангел во плоти. Дина, до того часа, как вы явились мне, я гордо и презрительно проходил мимо женщин, а теперь я припадаю к вашим стопам!

– О, если все, что я к вам чувствую… Но скажите же мне ваше имя, чтобы и я могла вас называть.

– Эмар де Рошгюд.

– О! Если все то, что я к вам испытываю, мой Эмар, если все то, что я чувствую, – любовь, то, поверьте мне, я действительно вас люблю!

Так, признаваясь друг другу в наших чувствах, мы добрались до самого порога Дининого дома, и тут я попросил у нее следующего свидания.

– А зачем же? – спросила она.

– Чтобы мы могли видеться и говорить о любви!

– Эмар, нам нет нужды в свиданиях: вы человек благородный, вы меня любите, я вас тоже люблю, приходите запросто к отцу, если хотите, поднимемся хоть сейчас. Я скажу отцу: «Вот молодой человек, который с вами беседовал однажды на авиньонском валу вечером во время концерта. Разве вы его не узнаете? Сейчас я его повстречала, у него никого нет в этом городе; он всем сердцем меня полюбил, я его тоже люблю…». И отец примет вас и будет любить за вашу любовь ко мне.

Я вошел. Добрый старик Иуда встретил меня приветливо и представил своей супруге Лии; и с тех пор вот уже добрых десять месяцев я, можно сказать, все свое свободное время провожу в их доме.

Моя любовь к Дине еще больше возросла благодаря этой целомудренной и упоительной близости; я окружил заботами и всевозможными знаками внимания старого Иуду, обласкавшего меня, и Лию, заменившую мне родную мать, которой я лишился еще ребенком.

Он сойдет, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю.

В эту минуту они свернули в какую-то улицу.

– Мэтр Бонавантюр Шастеляр, – сказал тогда Рошгюд, – не зевайте так громко, прошу вас, вы такой шум подымаете, что весь город перебудите, того гляди сбежится стража.

– Сеньер Эмар, дело в том, что…

– Ладно, ладно, утешьтесь, все позади; к тому же мы уже на месте. Вот и еврейский квартал.

– Господи Иисусе! Еврейский квартал!.. – вскричал стряпчий, весь трясясь и то и дело осеняя себя крестным знамением.

– Да, любезный, это здесь, вон на том углу, тот красивый дом с витиеватой башенкой, построенный вашим славным земляком Филибером Делормом.

– Филибером Делормом!.. Чернокнижником, не правда ли? Звездочетом?… О, горе мне, сеньер Эмар, прошу вас, прикройте меня немного вашим плащом, я смертельно боюсь! Мне так и кажется, что сверху что-то плюхается нам на голову; а мне не раз приходилось слышать, что вовсе небезопасно ходить ночью по еврейскому кварталу, что там на голову так и сыплются всякие котлы да реторты, черные коты да корни мандрагоры,[229] летучие мыши да греческий огонь…[230]

– Слыханное ли дело в ваши лета верить подобным небылицам? А еще правовед! Законник! До чего же вы жалки! Мэтр Бонавантюр, честью поручусь и заверяю вас, что если сверху что и падает по ночам в этом квартале, то уж наверняка не мандрагоры и не черные коты!

Кто нашел добрую жену, тот нашел благо и получил благодать от господа.

Слуга, шедший впереди с фонарем, остановился посреди улицы напротив дома, окна которого на шестом, седьмом, восьмом, девятом и десятом этажах были заклеены промасленной бумагой: должно быть, там жили парчевники и шелкоделы, которым нужен мягкий и слабый свет. Дверной проем был узеньким и низким, Эмар был на целую голову выше. Тяжелые деревянные ворота, все в резных ромбах, были украшены и укреплены большими гвоздями со шляпками, круглыми как миланские щиты. На середине двери висела кованая медная колотушка в виде забавного человечка; верхний косяк двери был изрешечен крестообразными перекладинами.