— Жаль! — повторила в ответ Зулейка. — Да, вам сегодня было «жаль» со мной не пообедать. Для вас любая мелочь важнее, чем я. Мужчины, какие же вы старые девы! — Она злобно ударила колонну веером.
Герцог ее вспышки не заметил. Услышав упрек в том, что он с нею не отобедал, он замер и хлопнул себя по лбу. На него нахлынули события этого вечера — его речь, ее неожиданное и ужасающее воздействие. Снова он увидел невозможно торжественное лицо Увера, покрасневшие лица остальных. Он думал, что, показав разверзнувшуюся под ним бездну убедит их отступить от края, взять себя в руки. Они отступили и взяли себя в руки — так, как это делают, выходя на старт, спортсмены. Он за них в ответе. Он вправе проститься с собственной жизнью, но не погубить чужие. Вдобавок, он рассчитывал на одинокую, особую смерть, возвышенную и отдельную…
— Я кое-что… кое-что забыл, — сказал он 3yлейке, — вас это шокирует. — И он в общих чертах описал случившееся в «Хунте».
— И вы уверены, что они это всерьез? — спросила она с дрожью в голосе.
— Боюсь, что да. Но то была экзальтация. Они откажутся от своего безумия. Я их заставлю.
— Они не дети. Вы их сами сейчас называли мужчинами. С чего им слушаться вас?
Она обернулась на звук шагов, увидела приближающегося юношу. На нем был такой же пиджак, как у герцога, в руке его был носовой платок. Он неловко поклонился и, протянув платок, сказал:
— Прошу прощения, кажется, вы уронили. Я только что поднял.
Зулейка глянула на очевидно мужской носовой платок и с улыбкой покачала головой.
— Вы, кажется, не знакомы с Самим Маккверном, — сказал герцог с угрюмым тактом. — Это, — сказал он незваному собеседники — мисс Добсон.
— Это правда, — сказала Зулейка, не отпуская руки Самого Маккверна, — что вы собрались ради меня умереть?
Шотландцы народ своекорыстный и решительный, но застенчивый; они скоро действуют, когда в том есть нужда, но редко знают, о чем заговорить. Из природного нежелания отдавать что-то за ничего Сам Маккверн решил непременно познакомиться с юной дамой, ради которой собрался положить жизнь; нехитрая уловка с носовым платком помогла ему добиться этой цели. Тем не менее, на вопрос Зулейки, сопровожденный вдохновительным прикосновением ее руки, он смог вымолвить только «так» (что приблизительно переводится как «да»).
— Ничего подобного вы не сделаете, — возразил герцог.
— Вот видите, — сказала Зулейка, все еще не отпустив руки Самого Маккверна, — это запрещено. Вам нельзя перечить нашему милому герцогу. Он к этому не привык. Так не делают.
— Не понимаю, — сказал Сам Маккверн, бросив на герцога тяжелый взгляд, — при чем тут он.
— Он старше вас и благоразумнее. Он больше повидал. Почитайте его своим наставником.
— А вы хотите, чтобы я умер за вас? — спросил юноша.
— Ах, разве я бы осмелилась навязывать вам свои желания? — сказала она, отпустив его руку. — Даже, — добавила она, — если бы знала, каковы они. А я не знаю. Я знаю только, что ваша мысль за меня умереть мне кажется очень-очень красивой.
— Тогда решено, — сказал Сам Маккверн.
— Нет, нет! Вам не следует поддаваться моему влиянию. К тому же я сейчас не в состоянии на кого-то влиять. Я потрясена. Скажите, — сказала она, не обращая внимания на герцога, стучавшего каблуком и всем видом являвшего неодобрение и раздражение, — скажите, это правда, что другие тоже меня любят и… имеют такие же намерения?
Сам Маккверн сказал осторожно, что отвечает только за себя.
— Но, — признал он, — я только что видел перед входом в зал много знакомых, и они, кажется, приняли решение.
— Умереть за меня? Завтра?
— Завтра. Думаю, после гонок; тогда же, когда и герцог. Не дело оставить гонку без победителя.
— Ну конечно. Но эти бедняжки! Как трогательно! Я ничем, ничем это не заслужила!
— Совершенно ничем, — сухо сказал герцог.
— Ах, он, — сказала Зулейка, — считает меня бессовестной бестией; только за то, что я его не люблю. Вы, милый мистер Маккверн, — можно вас называть мистером? обращаться к вам «Сам» неудобно — вы же не считаете меня жестокой? Мне просто невыносимо думать, что я ничем не скрашу столько молодых жизней, оборвавшихся прежде времени. Что мне сделать — как показать признательность?
Тут ей пришла в голову идея. Она посмотрела на освещенное окно своей комнаты:
— Мелизанда!
В окне показалась фигура.
— Мадмуазель желает?
— Мои фокусы, Мелизанда! Скорее, неси шкатулку! — Взволнованная, она повернулась к юношам. — Это все, чем я могу выразить благодарность. Если бы умела, я бы станцевала. Если бы умела, я бы спела. Я делаю то, что умею. Вы, — сказала она герцогу. — выйдите на сцену и объявите.
— Что объявить?
— Ну как же, что я покажу фокусы! Вы просто скажите: «Дамы и господа, имею честь…» Ну что опять не так?
— Вы меня немного измучили, — сказал герцог.
— А вы самая н-не-невежливая и злая и п-пропротивная личность, какую я знаю, — всхлипнула, закрывшись руками, Зулейка.
Сам Маккверн поглядел на герцога с укоризной. Как и Мелизанда, показавшаяся в дверях с огромной малахитовой шкатулкой в руках. Неприятная сцена; герцог сдался. Он согласился сделать все — все что угодно. Мир был восстановлен.
Сам Маккверн избавил Мелизанду от ее ноши; удостоенный чести нести шкатулку, он с предметом своего поклонения и ее усмиренным наставником проследовал в зал.
Зулейка лепетала, как ребенок по пути на детскую вечеринку. Ни один вечер в ее прежней жизни не мог сравниться с этим. Он уже был вполне выдающимся благодаря обещанию герцога сделать ей завтра наивысший комплимент. Скорая его гибель — лишь его гибель — казалась столь великолепной, что она одна окрасила розовую жемчужину в правильный цвет. А теперь в Зулейкиных мыслях был не только герцог. Он теперь сделался центром круга — круга, который, возможно, станет шире и шире, — круга, который небольшим поощрением можно превратить в толпу… Ее красивые красные губы что-то бормотали, а в уголках души кружили эти смутные чаяния.
Из открытого окна зала, сообщая, что началось второе отделение концерта, доносилась скрипка. Все студенты, однако, исключая немногих, чьи имена были заявлены в программке, ожидали снаружи появления своей госпожи. Сопровожденные на свои места сестры и кузины иудовских мужей были спешно покинуты.
Толпа напряженно притихла.
— Бедняжки! — пробормотала Зулейка, остановившись на них посмотреть. — И ах, — воскликнула она, — они там все не поместятся!
— Можете потом дать представление снаружи, — сурово предложил герцог.
Тут ей пришла в голову идея еще лучше. Отчего не дать представление здесь и сейчас? — сейчас, ибо ей не терпелось установить контакт с аудиторией; здесь, при луне, в свете прелестных бумажных фонарей. Да, сказала она, давайте здесь и сейчас; и приказала герцогу сделать объявление.
— Что я должен сказать? — спросил он. — «Господа, с удовольствием сообщаю, что мисс Зулейка Добсон, всемирно известная чародейка, соизволит…»? Или назвать их просто «парнями»?
Она теперь могла себе ПОЗВОЛИТЬ над его угрюмостью посмеяться. Он обещал ей покорность. Она попросила его сказать что-нибудь простое и изящное.
Шум скрипки затих. Ни малейшего дуновения ветерка. Толпа во дворе беззвучно застыла, как сама ночь. Нигде ни вздрога. И Зулейка поняла, что у этой толпы на всех одна голова и одно сердце — общее твердое и ясное намерение, общая страсть. Не было нужды укреплять чары. Сомневавшихся не осталось. Так что единственным ее мотивом была благодарность.
Потупившись и сложив руки за спиной, при свете луны и фонарей стояла она, невозможно кроткая, а герцог между тем просто и изящно представлял ее массам. Он, сказал герцог, дамой, стоящей рядом, уполномочен сообщить, что та рада будет продемонстрировать свое владение искусством, которому посвятила жизнь, — искусством, которое, пожалуй, как никакое другое, затрагивает в человеке мистические струны, пробуждает способность изумляться; из всех искусств самое романтическое — он вел речь об искусстве фокуса. Он не преувеличит, сказав, что своим мастерством на этом поприще — где, нужно признаться, женщины до сих пор не слишком преуспели, — мисс Зулейка Добсон (ибо так зовут стоящую подле него даму) добилась признания всего цивилизованного мира. Здесь, в Оксфорде, а в этом колледже особенно, она тем более заслужила — если позволите — их благосклонное внимание, ибо приходится внучкой их почтенному и почитаемому ректору.
Едва герцог договорил, слушатели зашелестели, словно листья. В ответ Зулейка совершила изящное низвержение, близкое к обвалу каким обычно угождают какой-нибудь царственной особе. И действительно, она перед этим собранием обреченных опешила, ибо не была совершенно лишена воображения. Но выйдя из своего «реверанса», она снова сделалась блестящей и уверенной хозяйкой положения.
