Горько жалуясь, я ищу хоть какого-нибудь утешения на земле. И только ты, любезная подруга, можешь его мне дать. Не отнимай же у меня этой чудесной поддержки, заклинаю тебя, не лишай меня радостей дружбы. Я потеряла на нее право, но никогда так не нуждалась в ней! Пускай жалость заступит место уважения. Приди же, дорогая подруга, всей душою внемли моим жалобам, дай мне выплакаться на твоей груди, огради меня, если это возможно, от презрения к самой себе, — и я поверю, что не все еще потеряно, раз мне преданно твое сердце.
ПИСЬМО XXX
ОтветУвы, несчастная! Что ты натворила! О господи! А ведь ты могла гордиться своим благоразумием! Не знаю, что и сказать тебе, — ведь ты в таком ужасном положении, в таком унынии! Как быть? Упрекать ли тебя, еще сильнее удручая твое бедное сердце, или постараться его утешить, хотя мое сердце и безутешно. Говорить ли обо всем без прикрас или же все смягчить? Святая и чистая дружба, одари мой рассудок сладостными и несбыточными надеждами, заставь нежное сострадание, внушенное тобою, утаить от меня самой же беды, против которых ты уже бессильна!
Ты ведь знаешь, Юлия, я давно страшилась несчастья, о котором ты сейчас сокрушаешься. Множество раз предрекала его, но ведь ты не слушала!.. Ты пострадала из-за своей безрассудной доверчивости… Ах, говорить об этом поздно. Разумеется, я бы давно выдала твою тайну, если б могла спасти тебя, но я читала лучше тебя самой в твоем слишком чувствительном сердце. Я видела, что его снедает всепоглощающий огонь и что огонь этот не потушить никакими силами. Я чувствовала, заглядывая в твое сердце, трепещущее от любви, что тебе суждено или обрести счастье, или умереть, а когда ты, страшась падения, прогнала своего возлюбленного, выплакав столько слез, я поняла, что тебя скоро не станет или же ты скоро воротишь его. Какой ужас охватил меня, когда жизнь тебе опостылела, когда ты оказалась на краю могилы. Не обвиняй ни своего любовника, ни себя за проступок, в котором больше всего виновата я, — ведь я его предвидела, но не предотвратила.
Правда, я уехала не по своей воле, — ты видела, пришлось подчиниться. Если бы я могла предположить, что ты так близка к падению, я бы скорее дала четвертовать себя, но только не разлучить нас с тобою. Я не ожидала, что опасность рядом. Ты была еще такой слабенькой, изнеможенной; казалось, тебе ничем не грозит моя недолгая отлучка. Я не предугадала, что перед тобою встанет грозная необходимость сделать выбор; не подумала о том, что ты ослабела и твое измученное сердце не в силах будет бороться с собою. Молю о прощении свое сердце — тяжело раскаиваться в ошибке, спасшей твою жизнь. Нет во мне той суровой решительности, с которой ты готова покинуть меня. Я бы умерла от горя, если б потеряла тебя. Нет, я хочу, чтобы ты жила, — страдала, но жила!
Но зачем лить столько слез, дорогая, милая подруга? К чему такое раскаяние — оно превышает твой проступок! К чему это презрение к себе, которого ты не заслужила! Разве минутная слабость затмевает все твои жертвы, а смертельная опасность, которой ты подвергла себя, не доказательство твоей добродетели? Ты только и думаешь о своем поражении, а забываешь, сколько ему предшествовало нелегких побед. Ты боролась больше, чем те, что устояли, — значит, и больше заслуживаешь уважения! Если нет тебе никаких оправданий, подумай все же о том, что служит тебе извинением! Я имею некоторое понятие о чувстве, которое зовется любовью. И я не поддалась бы увлечению. Но любви, подобной твоей, я не могла бы так противиться, как ты, и хоть я и не потерпела поражения, но в целомудрии тебе уступаю.
Мои речи тебе не понравятся: но самое большое твое несчастье в том, что тебе необходимо к ним прислушаться. Я пожертвовала бы жизнью, только бы не говорить все это. Я ненавижу дурные принципы еще более, чем дурные поступки[42]. Если б ошибка еще не свершилась, безнравственно было бы высказывать такие мысли, а тебе — внимать им, мы обе поистине были бы грешницами. Теперь же, душа моя, я должна их высказать, и ты должна внимать им, иначе ты погибла. Ведь в тебе еще осталось множество чудесных качеств, и сохранить их может одно лишь твое уважение к самой себе; непомерное же чувство стыда и самоунижение неминуемо их разрушат, — только вера в свои достоинства поможет тебе эти достоинства сохранить.
Берегись же, не впадай в опасное уныние, — ведь оно унизит тебя еще больше, чем твоя слабость. Ужели истинная любовь развращает душу? Пусть же ошибка, порожденная любовью, не лишает тебя благородной и пылкой преданности всему чистому и прекрасному, которая всегда тебя окрыляла.
Видно ли пятно на солнце? Сколько еще добродетелей осталось у тебя, взамен утраченной! Разве ты стала менее кротка, искренна, скромна, услужлива, — одним словом, менее достойна всеобщего уважения? Разве честь, человеколюбие, дружба, чистая любовь стали менее дороги твоему сердцу? Разве менее будешь ты чтить добродетель, пускай и утраченную тобой? Нет, дорогая, любезная Юлия, твоя Клара и жалеет и боготворит тебя. Она знает, чувствует, что твоя душа способна ко всему доброму. Ах, поверь, еще многое нужно было бы тебе утратить, чтобы другая девица, пускай и более благоразумная, стала тебя достойна.
Со мной остается Юлия, и это главное! Я утешусь во всех бедах, только б не потерять тебя. Я ужаснулась, прочитав твое первое письмо, — как бы я ждала второго, если б письма не пришли в одно время! Так, значит, ты хотела покинуть подругу, задумала бежать от меня! Ты умалчиваешь о самой непростительной своей вине, — а ведь краснеть за это следовало бы во сто крат больше. Впрочем, неблагодарная думает только о своей любви… Послушай, я убила бы тебя — настигла бы и на краю света.
В смертельном нетерпении считаю минуты, которые принуждена провести вдали от тебя. Они тянутся с мучительной медлительностью. Еще около недели мы проведем в Лозанне, а затем я полечу к своей несравненной подруге. Буду ее утешать или горевать вместе с нею, осушать ее слезы или вместе с нею плакать. Пускай наша нежная дружба, а не холодный рассудок усладит твое горе. Милая моя сестрица, будем страдать любить друг друга и молчать и, если удастся, загладим с помощью добродетели проступок,
которого слезами не исправишь. Ах, бедненькая моя Шайо!
ПИСЬМО XXXI
К ЮлииНепостижимая Юлия! Ты — чудо, сотворенное небом! Благодаря какому искусству, известному только тебе, ты соединила в своем сердце столько несовместимых чувств? Мое сердце, опьяненное любовью и негой, объято грустью, — я страдаю, я изнываю от тоски на лоне несказанного блаженства, упрекаю себя за избыток счастья как за преступление. Боже, что за страшная пытка — не сметь всецело отдаться чувству, беспрестанно побеждать одно чувство с помощью другого и вечно отравлять горечью радость! Во сто крат лучше быть просто несчастным!
Увы! Чем обернулось для меня счастье? Теперь я страдаю не от своих, а от твоих страданий, и это еще мучительнее. Напрасно ты пытаешься утаить от меня свои огорчения, — я читаю о них, против твоей воли, в твоих глазах, томных и печальных. Этим глазам, трогающим душу, не скрыть свою тайну от взора любви! Не верю твоему напускному спокойствию, — вижу, вижу, как удручают тебя затаенные горести, и, прячась под нежной улыбкой, твоя печаль тем сильнее надрывает мне сердце.
Тебе уже нельзя таиться от меня. Вчера я был в комнате у твоей матушки; она вышла, и я вдруг услышал стоны, — они проникли мне прямо в душу, поэтому я тотчас же угадал, кто стонет. Спешу туда, откуда они доносились, вхожу в твою спальню, и вот я у твоей рабочей комнаты. Что сталось со мною, когда, полуотворив дверь, я увидел, что та, которой должно восседать на престоле вселенной, сидит на полу и, припав лицом к креслу, обливает его потоками слез. О, лучше бы мне облить его своею кровью! Я тотчас почувствовал нестерпимые угрызения совести. Счастье обернулось пыткой: я мучился твоими муками и готов был искупить ценою жизни твои страдания и все свои радости. Мне хотелось броситься к твоим ногам, устами собрать твои бесценные слезы, сохранить их в сердце своем, умереть или осушить их навеки. Но тут раздаются шаги твоей матери, надо воротиться немедля. Я унес в своей душе твои муки, унес и свое горькое сожаление, которое исчезнет только с ними.
Как унизительно для меня, как оскорбительно твое раскаяние! Значит, я достоин лишь презрения, если ты презираешь себя за то, что соединилась со мною, если радость моей жизни для тебя — мучение? Будь же справедливей к себе, родная моя Юлия! Взгляни не так предубежденно на священные узы — создание твоего сердца. Разве ты не следовала самому непорочному из всех законов природы? Разве священнейший из союзов ты заключила не по своей воле? Ужели то, что ты сделала, не могут, не должны одобрить и божеские законы, и законы человеческие? Чего же недостает нашему союзу? Лишь одного: надо оповестить о нем. Умоляю тебя, стань моею, и ты ни в чем не будешь виновна. Жена моя, достойная и целомудренная спутница жизни! Радость моя, счастье мое! Не в том преступление, что свершила твоя любовь, — преступно твое желание посягнуть на ее права; только тогда ты оскорбишь чувство чести, если согласишься на брак с другим. Будь вечно верна другу сердца, и ты будешь непорочна. Союз наш законен, и лишь неверность, посмевшая его нарушить, достойна порицания. Отныне только наша любовь должна быть залогом добродетели.
