— Да, это верно, что я была уже замужем, когда кончила писать это. Но я твердо решила не проецировать настоящее на прошедшее. Я не могла приписывать тогдашней Люсьене тот взгляд на вещи и на их относительное значение, которого у нее не было.
— Прости. В твоем рассказе часто попадаются намеки на будущие события и переживания. И мне кажется даже, что я знаю, на какие именно. В своих девических впечатлениях ты тщательно отмечаешь то, что можно считать предчувствием этих событий или подготовкой к ним, а также и то, что проливает известный свет на эту часть будущего.
— Что ж поделаешь! Очень трудно освободиться от всякой тенденциозности, особенно мне: ведь я не ученая.
— Да, но твое отношение к различным переживаниям не одинаковое. Меня ничуть не удивляет та иерархия их, которую, как мне кажется, ты в конце концов устанавливаешь. Но, может быть, ты отрекаешься от некоторых из них?
Прежде, чем ответить, она открыто посмотрела на меня:
— Ни в малейшей степени.
— В таком случае?
Она долго думает. Легкая дрожь пробегает по ее лицу. Я чувствую, что она хочет глубоко заглянуть в себя, что требует, подобно сильному электрическому разряду, большой затраты энергии.
Но все происходит в невидимых областях спектра, и те несколько слов, которые я слышу, являются только периферическими вспышками.
— Когда ты познакомился со мной, все внутри меня было до крайности напряжено.
Или же:
— Я ощущала мою душу так же отчетливо, как ощущают биение сердца при крутом подъеме.
…Я была не в своем уме; опьянена душою; и от этого вся сосредоточена. Ведь есть же девушки, которые поступают в монастырь.
Или же:
Ведь ты же знаешь, что бывает духовная жизнь, которая ничего собой не маскирует и не является ложным названием чего-то другого.
Или же, наконец:
— Но разве тут не чувствуется постоянное присутствие духа? Ведь это происходит с ним.
И, касаясь своей тетради, заключает:
— Здесь та самая Люсьена, что стала потом твоей женой. Та самая. Другая не стала бы такой, как эта Люсьена. Разве ты об этом не подумал?
В разгаре нашего спора и среди взаимных признаний я пренебрег строгостью своего «метода» и рассказал о существовании моих записок. Люсьену это не очень удивило. Тон моих замечаний уже должен был навести ее на эту мысль. Я добавил, что мне не хочется показывать ей сейчас то, что я написал; что первая часть, соответствующая ее тетради, вдобавок очень неинтересна, а вторая не закончена, и с ней у меня предстоит еще много хлопот.
— Как ты называешь вторую часть?
— «Царством плоти».
Люсьена не стала настаивать. Я почувствовал от этого большое облегчение, так как сообразил, что мне было бы крайне неприятно, если бы она прочитала только что законченные мною главы без их продолжения. К тому же, если бы прочитав их, она показалась бы мне недовольной или оскорбленной, это отбило бы у меня вкус к моей работе, и, быть может, я не нашел бы мужества продолжать ее.
Теперь мне нужно позабыть весь этот обмен мнений и даже тетрадь Люсьены и, если можно, снова двинуться вперед моим обыкновенным шагом.
После нашего пребывания в Сенте мы вскоре приехали в Бордо, где предполагали остаться несколько дней, не столько из интереса к городу, сколько по практическим соображениям (мелкие покупки, стирка белья и проч.). Я хотел еще воспользоваться этим случаем, чтобы навестить своего приятеля, служившего в конторе пароходства, в Пойяке.
Мы съездили поэтому в Пойяк, но сейчас же вернулись, так как мой приятель куда-то отлучился на целый день. Видя, что я этим немного раздосадован, Люсьена сказала мне: «Ты бы мог снова съездить туда завтра. А я отдохну, приведу в порядок паши вещи».
Путь от Бордо до Пойяка занимает очень мало времени. Нам предстояла разлука всего на четыре или пять часов. Поэтому я согласился. В первый раз после нашей свадьбы мы расставались больше, чем на несколько минут. К тому же я вовсе не испытывал потребности в одиночестве, и если бы почувствовал, что Люсьена отпускает меня с неохотой, то легко отказался бы от посещения приятеля и вызвал бы его в Бордо.
Сидя в трамвае по дороге на вокзал, я не мог не обратить внимания на впечатление, столь непроизвольное, что оно становилось прямо физическим. «Я один. Вот я один. Как это странно быть одному». И шум трамвая, и свет, и голоса людей казались мне какими-то особенными.
Входя в купе, где уже сидели трое пассажиров, я сказал себе: «Где ты теперь, моя дорогая Люсьена? Моя милая, дорогая Люсьена!» И, думая это, взглянул на свободный угол. Мне показалось странным, что Люсьена не займет этого угла, не сядет там, не улыбнется мне и не укажет, немного потеснившись, места рядом с собой.
У меня были газеты, но я не хотел сразу же приступить к чтению. Я берег их как средство против скуки и вместо чтения стал глядеть в окно. Пробегавшая мимо меня местность была мне уже знакома, так как вчера мы проезжали здесь, но многих подробностей я не заметил и потому смотрел внимательно. Но мой ум и то, что я видел, находились в состоянии какой-то взаимной неподвижности. Было похоже на то, когда соединяют два вещества, ожидая реакции. Но реакция не наступает. Снова я произнес: «Люсьена!» Но не так, как это делают когда просто думают о ком-нибудь. Я не ограничивался тем, что давал имя образу известного лица. Я призывал; и в моем призыве было уже начало веры в силу этого призыва.
«Люсьена». Когда я произнес еще раз это имя, я глядел на пробегавший пейзаж, и мне показалось, что его вдруг озарил луч света, пронизал какой-то трепет и все в нем ожило. И фабрика, окрашенная охрой, и вилла на холме, и виноградник — все приобрело для меня необыкновенный интерес.
Когда этот эффект исчез, у меня сжалось сердце. Не только все мне стало безразличным, но я почувствовал какую-то неизъяснимую тоску.
Тогда я принялся за газеты. Мне посчастливилось напасть на содержательную и интересную статью. По мере того, как выраженные в ней мысли окружали меня и замыкались вокруг меня кольцом, а я сам углублялся в чтение, умышленно стараясь укрыться в нем, как в густой аллее, ко мне понемногу подходило впечатление моего прежнего одиночества, но не овладевало мной. Оно оставалось на некотором расстоянии. Самое большое, я мог сказать: «Вот каким было прежде состояние твоего ума, которое теперь ускользает от тебя». Что же касается содержания статьи, то между ним и мною было какое-то условное отношение: «Я бы очень этим заинтересовался, если бы…»
После этого я принялся раздумывать. Я сделал усилие, чтобы удивиться и даже встревожиться. Я представлял себе свое положение насколько возможно беспристрастно. Я призывал свои критические способности, свою иронию: «Как? Ты уже дошел до этого менее чем через три недели? Но ведь это унизительно. И опасно. Предавайся супружеским радостям, сколько тебе угодно. Окунись в супружество по горло, если это тебе доставляет удовольствие. Но при условии, что ты будешь способен вновь стать одиноким, мгновенно вернуться по желанию к полному одиночеству. Это была бы даже довольно недурная гимнастика. Но брак схватил тебя, как ревматизм, и ты уже неспособен к одиночеству». И я старался встряхнуться: «Ты далеко не дурак. Ты пожил на свете, знал женщин и увлекался многими из них, что не мешало тебе оставаться одиноким. Разве это купе не напоминает тебе ничего? Припомни, как ты по вечерам возвращался от Барбленэ. Ведь и теперь ты так же одинок, как и тогда. Ты должен снова найти тогдашнее умонастроение, тогдашнюю уютность одиночества. Разве это невозможно? Неужели ты так постарел?»
Я прекрасно понимал, какое это умонастроение, но не мог обрести его. Я кончил тем, что сказал себе, взвешивая слова: «Это ужасно, но это правда. Я не могу больше обходиться без моей жены». При словах «моей жены» точно рожденная ими волна пробежала по моей пояснице и животу и, распространяя по телу зыбь, вроде той, что мы видим на шее голубя, когда он воркует, достигла сердца в форме радости, бодрости, смелости, в форме уверенности — уверенности, прогонявшей от меня всякие сомнения.
Это глубокое движение, всколыхнувшее все мое существо, не было простым желанием моей жены. Не было оно также вызванным моим телом живым ощущением другого тела и его сладости. Это была скорее исходившая из моего нутра уверенность в том, что наша разлука не имеет никакого значения, что мое тело отказывается считаться с нею. Оно знало, что через несколько часов найдет другое тело, соединится с ним и что, может быть, в этот самый момент такое же исполненное уверенности предвидение разливает и по Люсьене такую же волну, когда она, нагнувшись над чемоданами, приводит в порядок наши вещи.
