До Сиски дошло; ей хотелось ответить на это оскорбление. После напрасных попыток выразить несогласие и мимикой, и словами она решилась ретироваться в спальню, раздеться, лечь и машинально перекреститься, прежде чем уснуть.
Розье не без ярости подумала, что, будь в ее распоряжении восьмипушечная батарея в полном снаряжении, произведи она одновременно несколько залпов, и это не привело бы Сиску в чувство. Потому она решила оставить до подходящего случая свои требования, каковые хотела к ней обратить, по поводу всего того, что так возмутило ее во время обеда, и особенно той речи, которая и до сих пор еще возбуждала ее крайнее негодование.
Поль и Маргерита, спальня которых находилась внизу, слышали, как она ходит туда-сюда, но им не суждено было узнать, что она высчитывает цену всех трех матрасов, положенных ей на кровать, чтобы та была помягче; стоимость их пружин; цену поставленной у кровати скамеечки для ног; вычисляет издержки за белоснежные и свежие простыни из тонкого полотна, еще отзывающие запахом лугов. Не судьба им была увидеть и того, как беспокоится она о цене за кусок душистого мыла, положенный ей в мыльницу; исследует черепаховый гребень вместе со всеми щетками и туалетными принадлежностями; и как все вертит, вертит в руках с холерическим любопытством английское ручное полотенце, висевшее в ряду других полотенец; как рассердилась она, заметив возле стакана с водой еще и графинчик испанского вина; как осушила его до дна, причмокивая от удовольствия и, впрочем, постаравшись это скрыть, как будто кто-то мог увидеть ее; и, наконец, встала посреди комнаты точно бронзовая фигура ненависти, черпающей пищу для негодования и гневливости во всех многочисленных знаках внимания, которые ее дочь и зять разбросали тут столь расточительно.
Долго еще Поль и Маргерита слушали, как ходит она по комнате. Наконец заснули и так никогда и не узнали, что в три часа ночи Розье проснулась, принялась шаркать туда-сюда, потом уселась, чтобы обдумать, какую месть она сварганит из всех оказанных ей знаков внимания и удовольствий, для нее же и приготовленных.
Часов в пять, едва только занялась заря, спящей Розье привиделось, будто к ней в спальню на цыпочках вошла Маргерита в ослепительно белом платье. Маргерита убедилась, что не потревожила ее спокойный сон, поставила в изголовье кровати букет роз летних и роз осенних, тоже перевязанных тесьмой, цветов, растущих в туманах, и при этом свежей и бледней тех, что вскоре опадут, перестав раскрываться поцелуям солнца.
В восемь утра Розье, проснувшись, увидела у изголовья букет, позвала Сиску, спросив, который час, и та, появившись из соседней спальни, помогла ей одеться.
— Ну-ка спустимся, — скомандовала Розье.
Она отправилась в столовую следом за Сиской, гордая и грозная, твердо решив закатить дочери скандал за то, что та позволила себе ночью зайти к ней в спальню без разрешения.
Поля внизу не было, не было и Маргериты.
Розье позвонила: вошла служанка, неся большое блюдо, красное с золотой каемочкой, на котором были благоухающий кофе, домашние пирожные и ватрушки с кремом, «шарики» из теста с маслом, маленькое блюдечко с вареными яйцами, графинчик с водой, такой ледяной, что по запотевшим стенкам стекали капельки.
— Где мсье? И мадам? — спросила Розье. — Они что же это, лодыри, еще спят? Почему не выходят к завтраку? Почему не составляют мне компании? Вот любезно, да еще в первый день. А это что такое тут? Пирожные, булочки домашние, яйца? Что, разве в Уккле нашли золотой прииск? И где же он?
Тем временем Сиска, чьи ноздри прямо-таки раздулись от ароматов и желания съесть этот завтрак, казавшийся ей великолепным, пыталась успокоить Розье, умоляющим жестом воздевая к ней руки.
— Да отвечай же ты, дурында, — повторила Розье.
— Я, мадам, — ответствовала ей служанка, — не дурее вас. Даже будь я дурой, и то была бы лучше вас, потому что я не такая жадюга. Мадам и мсье ушли еще в пять часов утра, распорядившись, чтобы я подала вам завтрак, не дожидаясь их возвращения. Они скоро вернутся. Кушать подано. И если мадам угодно… — Служанка пододвинула ей стул.
— Ничего не хочу, ни тебя, ни стула твоего, вообще ничего, унеси все это и скажи мне, где они.
— Мсье и мадам передо мною не отчитываются. Если не хотите завтракать, я это отнесу в буфетную.
— Вот как оно, Сиска, — продолжала Розье, повернувшись к толстухе, — что тут скажешь, они, ленивцы, уже в дороге! Вместо того чтобы, чинно сидя в своем кабинете, учиться подобно двум величайшим умам, которые я только и знаю, он шлендрает по округе в поисках приключений. Да. Нет бы сидеть у себя в кабинете, работать как те почтенные Ян Косоножка и А-вот-это-уже-дебри, размышлять, обдумывать и Богу молиться об исцелении хворых, он шлендрает. Вот уж точно лодырь первостатейный, молодой да ранний, стоит солнцу взойти, как он уже гуляка из гуляк. Да в котором часу он уехал-то, эй, ведьмочка?
— В пять утра.
— И дочь моя с ним шлендрает?
— Да, мадам, бывает, что они вдвоем ездят к больным. Пока мсье осматривает, мадам ждет его в гостиной или на улице.
— К больным? — удивилась Розье. — Да кто ж селится в Уккле, имея вызовы к больным? Да с каких пор и больные-то в Уккле завелись? Кому это придет в голову его вызывать?
— Тому, кто нуждается в его помощи, мадам.
— Убирайтесь вон.
— Я делаю что мне приказано. Мадам Маргерита сказала, что вернется не раньше девяти часов, и если вы все-таки за это время захотите позавтракать…
— Я не буду завтракать.
— Но, мадам, прошу вас, — взмолилась Сиска, — сейчас семь утра. Я проснулась в четыре и ужасно голодна. Вы хоть понюхайте, как вкусно пахнет кофе. Позавтракайте, мадам.
— Ах вот что! Тебе бы только поесть, — отозвалась Розье, — а меня душит гнев. Сказала же тебе, унеси все это.
— Послушайте, мадам, — продолжала Сиска, кладя одну руку на плечо Розье, а вторую протягивая к блюду, — послушайте меня! Меня-то никакой гнев не душит, я просто есть хочу еще с четырех утра. Мадам Маргерита сказала, что мы должны позавтракать, не дожидаясь ее. А вы мне кое-что сказали, что сами помните. И между прочим, я сюда пришла вовсе не для того, чтобы помереть с голоду. Коль уж вы считаете, что крепкий кофе, яйца с белым хлебом, да на что лучше того — вкусные домашние пирожные, что это слишком, то по мне, это в самый раз для того, чтобы заставить меня забыть о той бурде с сухариками, что я ела и пила так долго, сами знаете где. Да я вам еще больше скажу: коль уж люди делают вам добро, так нечего им злом отвечать-то. Неправильно это, вот что. Будь я на вашем месте, я бы сделала вам зло, чтобы вы ответили добром. Дайте сюда блюдо-то, мне давайте, — сказала она служанке, которая охотно послушалась, чтобы досадить Розье.
Розье нахохлилась над своей тарелкой, взгромоздив локти на стол и подперев рукой подбородок. При этом она постаралась изо всех сил, чтобы все морщины и складки ее тощенького злобного лица разгладились. Теперь оно словно превратилось в однородную массу, в которой различить можно было разве что тонкий нос и блестящие зрачки, загоревшиеся, как у кошки в ночной тьме.
Сиска поставила блюдо на стол, налила кофе в чашку Розье, отрезала ей внушительный ломоть домашнего торта, намазала его маслом, подала ей на тарелочке три яйца и, больше нимало не беспокоясь за свою хозяйку, принялась обслуживать саму себя, съела половину всего хлеба, почти все остававшиеся яйца и выпила весь кофейник.
Она не смотрела на Розье и не видела, как та, не снеся зрелища такого чудовищного аппетита, потихоньку подъедала немногое оставленное Сиской. Хлеб, яйца, пирожные, торт, кофе — все пошло в дело. За неимением лучшего она с удовольствием разграбила съестные припасы зятюшки.
Всей душой презирала Поля Розье. Его благодушие и мягкость казались ей признаками слабости. Ей и в голову не приходило, какая неподдельная сила характера скрывалась за этими кроткими, почти сентиментальными манерами. По ее разумению, раз он отнюдь не был ханжой, так и ученым, значит, быть не мог. У себя в «Императорских доспехах» она привыкла к «ухажерам» совсем иного рода, чем этот «грошовый докторишка».
Прежде всего — это был школьный учитель, наделенный некоторым воображением, однако же куцым умом и склонный все подвергать отрицанию. Розье ничего о нем не знала и считала мужем ученейшим. Сей ученейший муж был весьма и весьма начитан и с большой охотой рассуждал о материях исторических. Планы, взаимодействие идей, точно установленные факты, даты, имена личностей, выводимых на сцену учеными историками — увы, тщетно стучали они во врата его разума. Никто им не открывал. Какой-то там стоял часовой.
Другим предметом пылкого восхищения Розье был поэт, вот уже сорок пять лет (а ему стукнуло шестьдесят) перелагавший французскими виршами Апокалипсис. Внизу каждой страницы предполагались ученые комментарии, долженствовавшие разъяснить возможность и реальность фактов, изложенных в поэме. Им было измарано бесчисленное количество бумаги. По правде сказать, недоставало ему знания латыни и древнегреческого, каковые он мог прочесть только задом наперед, а еще древнееврейского, каковой читывал он разве что между строк, зато и по поводу, и без повода цитировал он любимую свою поэму. И с верхотуры «двенадцати врат, какие суть двенадцать жемчужин», и «града, не испытывающего нужды для освещения своего ни в солнце, ни в луне», из коего снизойдет «честь и слава народам земным», рассуждал о возвышенных исторических и политических проблемах, с углублением даже и в политическую экономию и положение пролетарских детей на мануфактурах.
