Мужик с чубом вместо лба молчал. Его открытый рот с торчащими наружу зубами не двигался. Он молчал, а его бабенка вопила. Остролицая, с выпирающим животом, на сносях, она тут же начала рыдать и заходиться криком, острым, как она сама.
— Ой, судьбинушка моя горькая, — вопила она, — ой, да что ж я за несчастная!
Вдруг она перестала ломать руки и набросилась на исхудалого мужичка, который показал на ее мужа.
— Врет он, свиное ухо, — выкрикивала она, — это он за то, что мы у него свинью отобрали, которую он пустил к нам в огород. Скажи, муженек, соколик мой, что ты ни о чем не знаешь, не молчи, единственный мой. Попроси добрых людей.
Мужик с чубом вместо лба смотрел все так же тупо. Бабенка бросилась Фрадкину в ноги.
— Ой, не забирайте его, моего милого, ангела моего, — ревела она о своем муже, который бил ее даже на последних месяцах беременности, — ой, он же такой добрый, сладкий такой. Что же я, несчастная, буду без него делать? Не знает он Митьку Баранюка и в глаза его не видел. Пусть вся деревня скажет.
Крестьяне молчали, не говоря ни слова.
Вскоре вернулись солдаты, которые обыскивали дом задержанного. Они несли военное седло, бинокль и маленькие серебряные женские часы на тонкой цепочке, которые у бедных евреев принято дарить невесте на свадьбу. Фрадкин поднял часы вверх и показал вооруженным колонистам из Израиловки. Часы никто не признал. Он подозвал моисеевских и берёзовских. Один из берёзовских отложил винтовку, пригляделся к вещи и тут же бросился с кулаками на мужика с чубом вместо лба.
— Убийца! — кричал он, стиснув кулаки. — Это моей сестры… Это она получила на свадьбу в подарок… Я узнал… Это моей Ханы… Это ты ее замучил, живодер!
Мужик с чубом вместо лба молчал, как прежде, и стоял столбом. Его тупые глаза и открытый рот были неподвижны. Фрадкин повесил себе на грудь бинокль и приказал арестованному раздеться. Парень вылупился на него. Фрадкин повторил свой приказ:
— Стягивай сапоги, штаны. Только рубашку можешь оставить.
Парень молча снял сапоги и синие солдатские штаны. Фрадкин позвал самых оборванных из своих бойцов и отдал им сапоги и штаны. После этого он приказал крестьянам отойти от амбара, вокруг которого они теснились. Беременная бабенка начала колотить себя кулаками в свой выпирающий живот.
— Нет! — заорала она, бросившись к Фрадкину. — Пожалей бабу с дитём…
Фрадкин отстранил ее от себя.
— Он не пожалел женщин и детей, — спокойно ответил Фрадкин.
Крестьяне стояли вокруг, сбившись в кучу, полные страха и любопытства одновременно. Фрадкин подозвал берёзовских и приказал им поставить парня к стенке амбара.
— Рассчитайтесь с ним, он ваш, берёзовские.
В летней тишине раздалось несколько выстрелов.
Фрадкин ни на минуту не задержался в деревне.
— Стройся! — скомандовал он. — Марш!
Запах пороха щекотал ноздри.
В следующей деревне, в которой интернациональный полк встал на ночлег, крестьяне встречали его хлебом и солью вместо пуль.
— Гость в деревню, Бог в деревню, — льстиво говорили крестьяне, до которых вести о суде в соседней деревне дошли раньше, чем солдаты. — Мы люди мирные, не бунтуем.
Вокруг дома старосты заранее было сложено в кучу оружие.
— Это австрияки побросали, а мы припрятали для советской власти, товарищ командир, — утверждали крестьяне, — а еще мы приготовили сено и солому для ваших солдатиков, как для наших дорогих гостей…
Фрадкин ничего не ответил на эту крестьянскую ложь и обошел вокруг деревни, чтобы бросить взгляд на окрестности, оценить позицию и выбрать места для постов.
— Если среди вас есть люди Митьки Баранюка, выдайте их сразу же, — посоветовал он крестьянам. — Сами найдем, вам же хуже будет.
— Господь с тобой, товарищ командир, — отвечали крестьяне, — был один, да утек… Теперь никогошеньки нет.
Ночью Фрадкин прилег на приготовленную крестьянкой свежую солому, которая была накрыта чистой простыней из грубой деревенской холстины. Солдаты жгли костры, ели яйца и пили молоко, купленное у крестьянок за бумажные деньги. Больше всех наторговал Макс Шпицер на свои женские безделушки. Как и прежде, вернувшись с полей после удачной ночи, он разбудил галицийских земляков и рассказал им о своих похождениях.
— Евреи, лучше не спрашивайте, — просил он их. — Я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…
На следующий день, через несколько часов после того, как полк покинул гостеприимную деревню, со всех ржаных полей, из-за всех кустов и пригорков полетели пули.
— Ложись! — скомандовал Фрадкин. — Огонь!
Солдаты начали стрелять во все стороны. Фрадкин, укрывшись за густым деревом, обследовал местность в бинокль.
— Мы перешли границу царства Митьки Баранюка, — сказал он побледневшему политруку Лукову, который еще не нюхал настоящего пороха.
После нескольких залпов из винтовок, на которые не последовало никакого ответа от невидимого противника, Фрадкин приказал своим бойцам растянуться в цепь и двигаться с разных сторон обратно к деревне. Когда полк с выставленными штыками вошел в деревню, там все было тихо-мирно. Крестьяне стояли в поле, у амбаров и хлевов, вскапывали землю, запрягали волов.
— Знать не знаем, ведать не ведаем, — прикидываясь дурачками, отвечали крестьяне, занятые мирным трудом. — Это в вас чужие стреляли. Наши — мирные. Все в поле.
— Вы меня этими старыми песнями не купите, братцы, я их наизусть знаю, — сказал Фрадкин и, не тратя времени, приказал солдатам выводить коров и лошадей из хлевов и стойл. — Или бандитов отдавайте, или скотину.
Крестьяне почесали в затылках и сразу же сознались:
— Они были здесь, сукины дети, были, да сбежали. Теперь ищи-свищи. Схоронились.
— Из-под земли их мне достаньте, — спокойно сказал Фрадкин, вынимая карманные часы, — даю вам четверть часа.
Через четверть часа, минута в минуту, крестьяне постарше привели пятерых помоложе, связанных веревкой.
— Это все, остальные удрали, товарищ командир, — сказали они, — теперь мы говорим чистую правду, вот те крест… Отдай нам скотину.
В тот день солдаты вырыли две могилы для двух своих однополчан, которые первыми получили пули на ржаных полях. Политрук Луков был краток в своих речах над могилами, краток в своем прощании с павшими товарищами — товарищем Чангом, китайцем, и колонистом из Моисеевки товарищем Гузиком, которых вечно будет помнить мировой пролетариат. Так же краток был и командир Фрадкин в своих приговорах пяти выданным крестьянам. Конфисковав у них лошадей и коров, он приказал отвести осужденных к первой попавшейся стенке и выдать им столько свинца, сколько они заслужили.
С этих пор пулемет больше не тащили на плечах пехотинцев, а везли на тележке, в которую была запряжена конфискованная лошадь. Остальных лошадей выдавали каждый раз передовому охранению, когда нужно было выслать вперед разведчиков. В единственную пушку, несмотря на то что к ней не было снарядов, запрягли двух волов: артиллерия должна была нагнать страху на неприятеля.
Чем дальше шел полк, тем короче становились речи политрука Лукова над могилами павших товарищей, тем меньше командир Фрадкин церемонился, ставя захваченных бандитов к стенке. За счет лошадей, конфискованных у расстрелянных, число кавалеристов в полку росло каждый день. Венгры гордились тем, что они снова в седле. Фрадкин хоть и служил в пехотном полку, но не уступал венграм в верховой езде. Он привык к лошадям с детства в колонии, где друзья давали ему ездить верхом. В слишком длинной шинели, которую он всегда надевал прохладными вечерами, в папахе, с винтовкой за спиной, Фрадкин сидел на лошади, как влитой, и осматривал окрестности в бинокль. Разведчики принесли ему известие о вооруженных отрядах Митьки, которые выступили против него. Это подтверждали и отдельные вооруженные крестьяне, которых то там, то тут ловило передовое охранение.
— Теперь начнется то, что должно было начаться, товарищ Луков, — сказал как-то Фрадкин политруку, который не отходил от него ни на шаг, как будто искал у него защиты, — и я доволен. Потому что война должна быть войной.
— Точно, война должна быть войной, — повторил политрук Луков, чтобы подбодрить себя.
* * *
Восемь дней продолжались регулярные бои между интернациональным полком под командованием Пинхаса Фрадкина и отрядами атамана Митьки Баранюка.
Фрадкин вел бои по всем правилам военного искусства, с передовым охранением, окопами, ударами во фланг, с захватом позиций на высотах или на деревенских кладбищах, где было удобно укрываться за крестами и надгробиями, со связными, даже с полевым телефоном, выделенным ему командиром Козюлиным, который наладили немецкие резервисты из группы «Спартак». Столярным карандашом, который он носил за голенищем, Фрадкин нарисовал на плакатах политрука Лукова карту местности для сержантов и капралов, которых посылал с отдельными отрядами. Бывалые иностранные солдаты могли ориентироваться по этим картам в чужой стране. Ночи были беспокойнее, чем дни, потому что люди Баранюка охотнее нападали по ночам. Никто не мог быть уверенным в том, с какой стороны из мрака вылетят его всадники. Фрадкин расставлял дозоры повсюду: в кустах, на деревьях, в стогах сена, но, сколько ни стереги, нельзя было полностью защититься от Митькиных всадников, которые вырастали как из-под земли и с саблями наголо бросались на аванпосты интернационального полка. Фрадкин теперь совсем не спал по ночам. Только днем, когда было спокойней и солдаты устраивались на постой в какой-нибудь деревеньке, он мог вытянуть ноги на несколько часов, не снимая одежды, в сапогах и с наганом в кармане, готовый ко всему.
