Политрук Луков уже не произносил речей над каждым павшим товарищем в отдельности, но над несколькими убитыми сразу, уверяя их, что они могут спать спокойно, потому что революция их не забудет. Фрадкин больше не судил схваченных людей Баранюка. Выпытав у них все, что можно о силах и позициях атамана, с них снимали одежду, которую забирали себе вместо своей, оборванной, и, недолго думая, пускали их в расход; так же поступали и отряды Баранюка с пленными солдатами интернационального полка.
Именно потому, что Митька Баранюк избегал сражения днем, Фрадкин искал возможности помериться с ним силами засветло. Митька отступал все ближе к Зикеевке. Пинхас Фрадкин шел за ним по пятам. Полк наступал на атамана со всех сторон, охватывая его силы кольцом. Местность была равнинной, безлесной, спрятаться было негде. Митька Баранюк несколько раз пытался прорвать кольцо, которое становилось все теснее. Фрадкин загонял его обратно плотными ружейными залпами, трещащими пулеметными очередями и ручными гранатами, которые очень ловко бросали иностранные солдаты.
Самый «горячий» прием оказала интернациональному полку последняя крепость, сама деревня Зикеевка, которую он окружил со всех сторон в первой половине солнечного дня. Отовсюду свистели пули: из домов и хлевов, из амбаров и картофельных погребов, с деревьев и из стогов сена. Идя в атаку, интернациональный полк сыпал проклятьями на всех языках. Раненые в муках призывали Бога по-немецки и по-венгерски, по-еврейски и по-китайски, по-чешски и по-татарски. Фрадкин направил пулемет на деревню и, лежа за ним, бросил в бой гранатометчиков.
— Целиться по соломенным крышам, товарищи! — старался он перекричать треск пулемета. — Выжечь бандитское гнездо!
Гранатометчики прицелились и изо всех сил метнули гранаты как можно дальше. И вот уже в синеве солнечного дня, где только что вились белые дымки винтовочных выстрелов, рванулись в небо огненные языки. И вот уже треск пламени, крики людей, рев перепуганной скотины, ржание обезумевших лошадей заглушили ружейный и пулеметный грохот. Выстрелы из охваченной паникой деревни раздавались все реже и реже. Скоро они совсем стихли.
— Вперед! — скомандовал Фрадкин.
К нему бежала толпа крестьян с белой тряпкой, привязанной к жерди.
— Хай живе, товарищи, — кричали они, приветствуя развевающееся красное знамя, — хватит, товарищи, поджигать деревню, мы приведем всех ихних стрелков.
— Вы останетесь здесь с нами, — сказал Фрадкин, — а один из вас пусть пойдет и велит бандитам выходить с поднятыми руками.
Гонец еще не успел добежать до деревни, а навстречу ему из всех щелей уже выползали крестьяне. Они бежали, вскинув над головой свои винтовки, которые потом бросали в кучу на землю. Их лица выражали одновременно безразличие и страх перед тем, что с ними будет. Куча винтовок все росла и росла. Фрадкин вошел в горящую деревню, в которой крестьяне уже пытались гасить пожар.
— Где Митька Баранюк? — спросил он.
Крестьяне переглядывались и молчали. Вскоре они заговорили.
— Вон там подворье его отца, — показали они на край деревни, где, выше всех остальных домишек, стоял дом, окруженный амбарами и хлевами. — Он, должно быть, спрятался в отцовском доме.
Фрадкин во главе отряда гранатометчиков подошел к дому и окружил его. У калитки плетня их уже поджидал крепкий немолодой крестьянин с густой рыжей бородой. Лицо у него было красное, под стать бороде. Он низко поклонился Фрадкину в пояс рубахи, выпущенной поверх портов.
— Ты отец бандита Митьки Баранюка? — резко спросил Фрадкин.
Он кивнул на сморщенную бабенку, прижавшую руки к плоской груди.
— Я требую, чтобы ты показал, где прячется твой сын, бандит Митька, — сказал Фрадкин, держа ладонь на рукоятке нагана.
— Не знаю и знать не желаю, где и косточки его, бездельника, валяются, — ответил рыжебородый.
Фрадкин положил руку на крепкое плечо крестьянина и пристально посмотрел на него своими черными глазами.
— Слушай, Микита Гаврилыч Баранюк, — спокойно сказал он, глядя ему прямо в глаза, — если покажешь, где Митька, мы возьмем лишь его, а тебя не тронем. Мы родителей за детей не наказываем. Но если будешь дурака валять и смеяться надо мной, я ни одной коровы, ни одной свиньи, даже ни одной курицы не оставлю на твоем подворье. И дом с хлевами тоже спалим дотла. Понял, что я говорю?
— Так точно, товарищ командир, — ответил рыжебородый крестьянин и приумолк.
Фрадкин дал ему помолчать. Вдруг мужик перекрестился три раза и показал в угол двора на небольшую землянку, которая так заросла травой, что вход в нее совсем не был виден.
— Вон там, в картофельном погребе, — тихо проговорил он и показал на замаскированный вход.
Сморщенная бабенка принялась голосить.
— Проклятущий, — закричала она на своего заросшего рыжей бородой мужа, — дьявол кудлатый. Сына своего продаешь… Они его расстреляют…
И бросилась на него со своими маленькими сморщенными кулачками. Муж оттолкнул ее.
— Молчи, глупая баба, — сказал он басом, — и другой сын будет, задаром. А хозяйства другого задаром не получишь… На все воля Божья.
Крестьяне, стоявшие вокруг, туповато переглянулись.
Всего через несколько минут Фрадкин разглядывал Митьку Баранюка, которого вытащили из погреба со связанными руками. Ему хотелось понять, в чем была сила этого парня, который, несмотря на свои неполные двадцать один год, сумел нагнать такого страха на целые деревни и распоряжаться жизнью и смертью сотен своих вооруженных людей. Фрадкин не увидел ничего особенного в рыжеволосом, толстощеком, курносом парне, одетом в короткие, узкие сапоги, широкие, синие казачьи штаны и белую рубаху, расшитую по вороту, подолу и рукавам красной нитью. Ничего в нем не было от атамана. Даже усы у него были жидкими, рыжеватыми и невзрачными. Еще меньше, моложе и несчастнее стал он казаться, когда с него сняли сапоги и штаны, оставив на нем только расшитую рубаху, в вырезе которой был виден оловянный крестик на тоненькой цепочке. Его голые ноги в грязных портянках выглядели неуклюже и жалко. Его длинные, тонкие, мальчишеские руки беспомощно болтались. Фрадкин глядел на эти висящие мальчишеские руки, пролившие столько крови, принесшие столько зла и позора его родным и близким. Он дал Митьке постоять некоторое время перед всеми таким вот убогим, съежившимся в своей рубахе, доходившей до полусогнутых колен. Затем он приказал подвести его к стенке свиного хлева и сам вогнал в него из нагана все оставшиеся в барабане пули.
Солдаты интернационального полка занялись мелкой рыбешкой из Митькиной банды. Колокола на бревенчатой деревенской церквушке не переставали звонить то над могилами, вырытыми крестьянами на местном погосте для своих земляков, то над могилами, вырытыми солдатами в поле для павших однополчан. Политрук Луков в своих речах не уставал уверять павших в том, что они могут спать спокойно, потому что мировой пролетариат их не забудет. Вечером солдаты снова ели яйца и сыр и пили молоко, которым их щедро наделили крестьянки. У костров в поле венгерский гармонист снова наигрывал свои венгерские вальсы, и негр, бывший танцор из одесского кафешантана, отплясывал свои пляски. Макс Шпицер торговал напропалую. Гордый собой, он, как всегда, разбудил галицийских земляков рассказом о своих любовных похождениях в полях.
— Евреи, лучше не спрашивайте, — просил он их. — Я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…
* * *
В крестьянской избе, на охапках свежей соломы лежали, растянувшись, командир Фрадкин и политрук Луков. Маленькая керосиновая лампа бросала тусклый свет на старые бревенчатые стены. Политрук Луков все время говорил, не переставая, о том, как обрадуются в штабе командира Козюлина, когда получат телефонограмму о конце Митьки Баранюка. Снова и снова со своей соломенной постели он воодушевленно прославлял соседа напротив. Вдруг он вскочил с соломы, подсел к постели Фрадкина и с девичьим восхищением посмотрел в глаза своему герою.
— Что вы думаете делать, товарищ командир, когда гражданская война закончится? — с любопытством спросил он. — Останетесь в комсоставе в нашей революционной армии, правда?
Фрадкин взглянул в исполненное любопытства девичье лицо политрука Лукова и усмехнулся.
— Нет, товарищ Луков, — ответил он, скручивая самокрутку с махоркой, — я уплыву на корабле на Восток… Буду там землю в колонии обрабатывать…
Большие синие глаза политрука Лукова округлились от удивления.
— Я… я не понимаю вас, товарищ командир, — пробормотал он, — у меня в голове не укладывается…
— Вот уж такой я, товарищ политрук, — сказал Фрадкин и впервые за долгое время стащил с ног сапоги, уверенный в том, что теперь и он, и его люди могут спать спокойно.
