— Доктор, это Симона, моя подруга. Мой друг Симона.
— Вы доктор? — с интересом спросила Симона.
— Совершенно верно, мадемуазель. В приемные часы я доктор, — ответил Декер насмешливым и вместе с тем смиренным тоном, который вдруг появлялся у него в разговоре с самыми неожиданными людьми.
С тех пор как супруг Розы Мельроз посетил Лертилуа во время приступа малярии, между двумя мужчинами довольно быстро установилась странная дружба, похожая скорее на сообщничество. Случай часто сводил их, правда, не совсем случайный случай. В данное время Роза играла в Брюсселе «Джоконду». «Джоконду» д'Аннунцио. В этой знаменитой роли великая Дузе не знала соперниц, что, естественно, вызывало тревогу… Доктор Декер не последовал за женой. И чувствовал себя ужасно одиноким. Поэтому-то он и позволил увлечь себя в орбиту Орельена. Симона была права — пил он здорово. Глушил джин стаканами.
— У тебя есть сигареты? — спросила Симона. Лертилуа вынул золотой портсигар. И пока Симона разминала свою сигарету, он движением кисти протянул доктору «Лакки страйк». Первые затяжки прошли в молчании, потом Лертилуа пояснил:
— Симона — моя старая приятельница…
— Подруга, — уточнила она.
— И, когда я захожу сюда закончить вечер, немножко забыть о людях, мы с ней обязательно проводим несколько минут вместе, заказываю ей стаканчик…
— Только один, — заметила Симона серьезным тоном. — Вы понимаете, доктор, такое количество алкоголя, которое приходится выпивать здесь, плохо действует на желудок… О, не подумайте, пожалуйста, что я хочу сказать… нет, нет! Просто нам с десяти часов вечера до пяти утра приходится время от времени пить, и потом за столиками тоже надо пригубить шампанского… с клиентами. Вот видите, сейчас я пью лимонад… лимонад моего дружка.
Симона расхохоталась глуповатым смехом и пощекотала Орельена за ухом. Затем добавила:
— Братец и сестрица. — Подмигнула и пояснила доверительным и серьезным тоном: — Это у нас уже бог знает сколько времени тянется. Ты как-нибудь не проводишь меня домой? Я живу все там же.
Доктор с любопытством разглядывал ее. Симона была всецело и только такой, какой ей полагалось быть. Довольно высокая, блондинка, стриженые волосы заботливо уложены сентиментальными локончиками вокруг кошачьей мордочки с коротким, вздернутым носом, за которым словно тянется верхняя губка, приоткрывающая мелкие, ослепительно-белые зубы. Сильно подкрашенные глаза и насиненные веки придали вечно вопросительное выражение ее лицу — ради стиля или просто от глупости. Спина и шея недурные, руки округлые, но из-за скверной привычки подымать плечи она выглядела сутуловатой и вид у нее был такой, словно она все время одергивает платье, шарф или, неожиданно застигнутая в постели, натягивает на себя простыню. Поэтому грудь казалась несколько впалой. И новое платье, хотя и дорогое, не производило впечатления шикарного. Будто с витрины на улице Пигаль или Фонтен. Розовое платье с опушкой более темных по тону перьев. У плеча — гвоздика с двумя зелеными листиками, которые непременно приколет вам к лацкану парижская цветочница, — как общепризнанный образец невесомо-воздушного стиля.
— Извини, я тебя на минутку покину, — и снова сообщнический взгляд в сторону Орельена, — ничего не поделаешь — бизнес… Вы разрешите, доктор?
— Пожалуйста…
— Сейчас будет дивертисмент, — слышали, наверно? Советую посмотреть, очень недурно.
Дав этот совет, Симона удалилась, одергивая платье все тем же машинальным жестом — стыдливая защита ничем не защищенного ложа.
Глядя ей вслед, Орельен и доктор молчали, и в этом молчании стали отчетливее, громче все звуки, наполнявшие помещение, весь этот шумовой фон, столь благоприятствующий одиночеству в толпе: гул голосов в баре и звуки оркестра в дансинге, игравшего танго, ритмичное шарканье подошв, веселые возгласы, и голос Люлли, который, стоя в дверях, время от времени бросал зычное «оле! оле!», сопровождаемое соответствующим жестом, и все это с целью поддержать в своем заведении чисто испанскую атмосферу. Два американских моряка сами пили вмертвую и старались напоить облепившую их стайку девиц, затем, не обращая внимания на окружающих, наклонили голову и, чуть не стукаясь лбами, затянули под смех всей аудитории песенку про Джонни и Фрэнки.
— Удивляться тут нечему, — сказал Орельен, отвечая на незаданный вопрос. — У меня хоть есть общество этих девушек. Все-таки перемена. Все-таки разрядка. Нет, я говорю не о постели. Бог мой, совсем не об этом. Правда, случается иногда, но очень редко. У них невеселая жизнь и, если хорошенько разобраться, совсем простая жизнь. Не следует смотреть на них при солнечном свете. Если только на них не нападает стих выплакаться на вашей груди… их ложь — обычно вовсе и не ложь. Это просто весьма респектабельные условности. Маленькие, жалкие условности. Мне с ними легко. Как-то вырываешься из того мира, о котором они понятия не имеют и где мне приходится жить. Никаких романов. Если и случится что-нибудь в этом роде, все равно потом остаемся «братцем и сестрицей», по выражению Симоны. Люблю я это нелепое заведение, здесь меня наверняка можно застать в такой поздний час, потому что замужние дамы обычно меня обижают, бросают несчастного холостяка на произвол судьбы и возвращаются к своему законному повелителю…
— Прикажете пожалеть несчастного холостяка?
— Каждый может жалеть только самого себя, это уж точно… Я живу, вернее каждую ночь я засыпаю и каждое утро просыпаюсь в объятиях Сены…
— Несчастный младенец!
— Смейтесь, смейтесь… в объятиях Сены, как настоящий утопленник. Постепенно это становится почти наваждением. Слишком много мертвецов видел я на своем веку. И вот этому образу реки, которым пропитаны все мои мысли, как, скажем, образ лавины примешан ко всем помыслам горцев, необходимо что-то противопоставить… какую-то праздничную атмосферу… Ведь танцуют же крестьяне, чтобы развеять страх перед стихийными силами.
— А у вас имеется Люлли с его «оле! оле!».
— Именно так… и все мои истории связаны с этим местом. Я приводил сюда всех своих приятельниц, и даже моя подружка Симона знает их всех наперечет и говорит: «Значит, ты больше не встречаешься с той рыжей дылдой, или… с маленькой брюнеточкой, которая не переносит шампанского».
— Полезные сведения, теперь я знаю, у кого наводить справки, когда вы будете ухаживать за Розой.
Удар барабана возвестил начало «номера».
— Пойдем посмотрим, доктор? Не хотите?.. Впрочем, я тоже не хочу. Здесь гораздо лучше.
— Странный вы человек, Лертилуа. Чем ближе я Вас узнаю, тем больше вы становитесь не похожи на того Лертилуа, которого я себе представлял. За вами ходит слава донжуана. А вот теперь я думаю… Почему вы не женились, не завели детей вместо этого дансинга. Так и вижу вас в роли мужа и папаши.
— Возможно, доктор, возможно, но, как видите, — дансинг вместо детей.
Он хотел добавить еще что-то, положить конец разговору. Неосознанная стыдливость, быть может. Глаза его мечтательно смотрели вдаль. Декер усмехнулся про себя — это он-то в роли проповедника семейного счастья. На мгновенье все окружающее заволокло дымкой, и перед его взглядом возник какой-то расплывчатый, но гармонически-прекрасный образ. Ему показалось, что он слышит знакомый глубокий голос, такой любимый, мучительный голос. Но тут же его вернул к реальности голос Орельена, который обрадовался, что его собеседник бродит мыслями где-то далеко и, следовательно, не заметил, как далеко отсюда был и сам Орельен.
— Ну вот, вы опять думаете о Розе!
Доктор вздрогнул.
— Нет, впрочем, да… от вас ничего не скроешь. Я все время думаю, как там идут дела, в Брюсселе. Кстати, не надейтесь, что я не заметил вашего, так сказать, отсутствия.
Орельен улыбнулся и отхлебнул большой глоток джина.
— Странно мы с вами, дорогой, проводим вечера. Мы и сдружились так потому, что нам вместе удобнее молчать, а при желании — говорить, зная, что другой слушает одним ухом. Думайте о Розе, старина, думайте о Розе, не обращайте на меня внимания.
— Я все время думаю о Розе, даже когда я говорю о чем-нибудь совсем постороннем… У меня ее нельзя отнять. Я привык думать о Розе, с кем бы я ни находился. Но вы-то, Орельен, куда вы умчались? Вы-то ведь не думаете о Розе?
— Нет, доктор, не думаю. Я бы сказал вам, о чем думал, но боюсь, вам это покажется дурным тоном. Сам не знаю даже почему… я забыл звено, мысль, после которой сбился в сторону и набрел на все эти старые истории. О чем это мы говорили?
— О браке.
— Верно, о браке, о детях, и вот тут-то я с такой обыкновенной ясностью увидел уголок Шампани… почувствовал запах земли… промозглую сырость… свет… там на проволочных заграждениях висел труп, и нам целую неделю не удавалось его снять.
