— Ну, поздравляю тебя и я, — сказал он. — Обидно, что я не могу остаться дольше, но мне надо идти... Я то записался в конкуренты из других мотивов, а не ради получения премии, — сказал он, чтобы как-нибудь спасти своё положение. Я расскажу тебе как-нибудь в другой раз.
В дверях он встретился с журналистом Грегерсеном, который, коверкая слова, тоже кричал о премии. Сомнения не было, премию присудили Мильде!
Иргенс побрёл домой. Ага, Мильде оказался счастливцем! Ну, что же, теперь наглядно можно видеть, как Норвегия награждает свои таланты! Он бросил этим жалким душонкам свою богатую лирику, а они даже не видели, что это такое, не видели, что это поэзия, что это выдающиеся вещи, жемчужины. О, Боже мой, кого предпочли ему? Мильде! Живописца Мильде, известного всему городу коллекционера женских корсетов! Нет, Бог свидетель, это высшая степень низости!
Впрочем, он догадывался, как всё произошло: за этим скрывался Паульсберг. Ларс Паульсберг сыграл тут роль. Но этот человек никогда не делал ничего задаром, он не помогал никому, если сам не мог извлечь при этом пользы для себя. Если N. N. его рекламировал, то он тоже готов был в свою очередь рекламировать N. N. иначе — ни за что. Он не лишал, например, журналиста Грегерсена своего общества, но этот же самый журналист Грегерсен был счастлив, в благодарность за это, поместить заметку в своей газете о всяком движении Паульсберга, вплоть до его экскурсий на водопады. Так оно было и на этот раз. Паульсберг поддержал Мильде при соискании премии, а Мильде в благодарность написал портрет Паульсберга. Реклама, кумовство и заговор! Да, меновая торговля велась у них на славу!
Проходя по «Стрелке» мимо портрета Паульсберга, Иргенс презрительно сплюнул на тротуар. Нет, его не обманут, он видел насквозь их низость. Время покажет, он сумеет постоять за себя!
Но Мильде! Если бы хоть Ойен! Ойен, по крайней мере, к чему-то стремился, был предан искусству, у него тонкое и незаурядное дарование, он пишет миленькие вещи. Иргенс желал ему всяких успехов, даже, оскорблённый тем, что его обошли, он подумал, не заявить ли ему протеста в пользу необыкновенно даровитого Ойена. Но тогда люди скажут, что он делает это из зависти к Мильде, потому что людям недоступен возвышенный образ мыслей. Нет, надо предпринять что-нибудь другое, он ничем не связан, он им покажет. Подумать только, Мильде!
Но каким же образом Ларс Паульсберг может распоряжаться премиями? Правда, он никогда не забывал создавать себе приятелей в газетах. У него всюду были верные люди, которые должны были напоминать о его существовании, он очень ловко, втихомолку заботился о том, чтобы имя его не забывалось. Это верно. Ну, а ещё что? О, несколько романов, написанных по методе семидесятых годов, популярная дилетантская критика такого богословского вопроса, как прощение грехов. Ха-ха, что это, в сущности, такое, если присмотреться поближе? Но оказывается, что человек, имеющий за собой прессу, делается уважаемым лицом, оказывается, что слово его имеет вес. Да, он ловкий парень, настоящий деревенский плут, он отлично знал, что делает, позволяя своей жене принимать ухаживания пропитанного пивом журналиста Грегерсена. Боже мой, какая мерзость!
Ну, к такого рода манёврам Иргенс не станет прибегать. Но неужели нельзя пробиться как-нибудь иначе? Он надеялся, что сумеет пробиться без плутовства, он твёрдо надеялся на это. У него было оружие — перо! Вот что он за человек!
Иргенс вошёл к себе и заперся. До прихода фру Ганки оставалось ещё много времени, он хотел несколько успокоиться. Он был так возбуждён неожиданным известием, что премия ускользнула из его рук, что некоторое время не мог писать, хотя несколько раз принимался за это. Он в бешенстве встал и начал ходить по комнате, бледный от ярости, не в силах примириться со своим поражением. Он клялся отомстить за оскорбление, отныне из-под пера его будут исходить не особенно кроткие слова!
Наконец, после двух часов тщетных стараний, он смог сесть за стол и найти выражения для своего настроения. Он писал одну строчку за другой, кривил рот и писал.
Но вот пришла фру Ганка.
Она вошла, по обыкновению, быстро, держась за сердце, которое всегда немножко билось у неё от быстрого бега по лестнице, и смущённо улыбалась, стоя посреди комнаты. Сколько раз уже она бывала в этой комнате, и всё-таки каждый раз она испытывала вначале смущение и иногда спрашивала, чтобы подбодрить себя немножко:
— Здесь живёт господин Иргенс?
Но сегодня Иргенс был не расположен шутить, она сейчас же поняла это и спросила, не случилось ли чего. И, узнав о постигшем его несчастье, она тоже разгорячилась, пришла в полное негодование. Какая несправедливость, какой скандал! Неужели Мильде получил премию?
— Как плату за портрет Паульсберга, — сказал Иргенс. — Ну, ничего с этим не поделаешь, не принимай этого близко к сердцу. Я уже простил их за это.
— Да, ты принимаешь это в высшей степени благородно, хотя я не понимаю, как ты можешь.
— Единственный результат, который это может иметь для меня, это только то, что я могу несколько озлобиться. Сломать это меня не сломает.
— Я не понимаю, — сказала она, — нет, я положительно не могу этого понять. Ведь ты же приложил к прошению свою последнюю книгу?
— Конечно... Да что моя книга! Словно я даже и не выпускал никакой книги, о ней почти совершенно не говорят, до сегодняшнего дня не появилось даже ни одного отзыва о ней.
И снова раздражённый мыслью о том, что о его книге не упомянула ни одна газета, он стиснул зубы и заходил по комнате. Ну, в будущем он поведёт себя иначе, увидят, на что способно его перо.
Он взял со стола исписанный листок и сказал:
— Вот у меня здесь маленькое стихотворение, я только что написал его, чернила ещё не высохли...
— Ах, прочти мне! — попросила она.
Они сели на диван, и он прочёл это стихотворение, эти рифмованные строчки с таким видом, как будто это было королевское послание:
Вертел и крутил он сигары
На дальнем чужом берегу
И злые нашёптывал чары
На эти товары —
Готовил их, видно, врагу.
Так молча, как жук, он возился,
С утра до полночи не спал.
В нём странный каприз появился,
Он злобой томился
И порох в сигары всыпал!
Один, всех людей проклиная,
Сигары крутил, заряжал,
Потом их взрывал, поджигая,
И, всё разрушая,
Ехидным смешком хохотал.
Она огорчённо взглянула на него.
— Не надо озлобляться, — сказала она. — Ты имеешь важные причины на это, но всё-таки, милый... Ты можешь ведь прожить и без этой премии. Человек, который может писать так, как пишешь ты! Ведь ты же единственный из всех!
— Какая польза в том, что я единственный! Ты видишь сама, о моих стихах не заикнулась ни одна газета, только и всего!
В первый раз, в самый первый раз, у фру Ганки мелькнуло чувство, что её поэт и герой проявляет несколько меньшее превосходство, чем обычно. Сердце её дрогнуло от того, что он переносит разочарование не с большей гордостью, чем самый заурядный человек. Она посмотрела на него внимательнее: неудача, которую ему пришлось перенести, умалила блеск его тёмных глаз, губы его были сжаты, а ноздри раздувались от волнения. Но это чувство лишь мимолётно скользнуло в её душе.
А он сказал:
— Ты могла бы оказать мне большую услугу, заинтересовав Грегерсена моей книгой, чтобы о ней, наконец, поместили отзыв в «Новостях». — И так как она смотрела на него всё внимательнее, смотрела испытующим взглядом прямо ему в лицо, он добавил: — Разумеется, не прося его прямо, не навязывая, а только так, просто, сказать вскользь два-три слова, слегка намекнуть.
Неужели это Иргенс? Но она быстро вспомнила, в каком тяжёлом положении он находится в эту минуту. В сущности, он совершенно один должен бороться против целого заговора, и это вполне оправдывало его в её глазах. Она должна была бы даже сама сделать этот шаг по отношению к Грегерсену и избавить своего поэта от унижения обращаться к ней с такой просьбой. Да, конечно, она сейчас же поговорит с Грегерсеном, стыдно, что она до сих пор не подумала об этом.
Иргенс поблагодарил её от всего сердца, озлобление его несколько улеглось. Они сидели на диване и оба молчали. Наконец она сказала:
— Послушай-ка! А какая беда чуть не случилась с красным галстуком! Помнишь красный галстук, который я как-то раз взяла у тебя? Слава Богу, всё сошло благополучно, но он его видел.
— Он видел его? Как это ты так неосторожна! Что же он сказал?
— Ничего. Он никогда ничего не говорит. Он был у меня здесь, на груди, за лифом, и выпал. Ну, не будем больше говорить об этом, это ничего... Когда же мы теперь увидимся?
