Анча за это рассердилась! Она думала, что это намек на нее. Ведь вы знаете, что она любит Томша и что она его невеста? Но едва Барла это заметила, тотчас очень хитро задобрила ее, сочинив другой куплет:
«Ну уж, право, эта пташка
все неправду говорит:
посмотрите, как румянец
на щеках моих горит!»
Эта песенка нам очень, очень понравилась, и голос она так хорошо подобрала. Жерновские девушки будут вслушиваться: они ее еще не знают, — прибавила Кристла.
В то время как Манчинка и Барунка напевали новую песенку, тележка проезжала мимо замка. У ворот стоял младший камердинер в черном фраке, небольшой, худенький человечек. Одною рукой он крутил черные усы, а другая рука играла золотою цепочкой, чтобы показать блестящие перстни.
Когда тележка проезжала мимо него, глаза его разгорелись, как у кота при виде воробья. Он милостиво улыбнулся Кристле и кивнул ей рукой. Но женщины почти не взглянули на него, а Мила нехотя приподнял шапку.
— Я бы, право, охотнее увидала черта, чем этого тальянца, — проговорила Кристла; — вот уж опять караулит, не пройдут ли девушки одни, чтоб ястребом влететь в их толпу.
— Спине его досталось как-то в Жличи, — начал Вацлав; — пришел он туда на музыку и прямо к самым хорошеньким девушкам, как будто их для него и привели. Он не умеет говорить по-чешски, а все-таки запомнил: esky olka mam rad[81].
— Это он и мне всегда твердит, когда приходит пить пиво, — перебила его Кристла; — и хоть я ему десять раз кряду говорю: «да я то вас не люблю», он все-таки безотвязен, как лихорадка.
— Но парни ему отлично выбили кунтуш[82], и если б не я, так он теперь узнал бы, почем пряники в Пардубицах.
— Ему не мешало бы поостеречься, чтоб и в другом месте не рассказали ему того же, — заметил Мила, откидывая назад голову.
Тележка остановилась у гостиницы.
— Благодарю, что довезли, — сказала Кристла, подавая руку Миле, помогавшему ей вылезть из тележки.
— Еще одно слово, — задержала ее бабушка: — не знаешь ли, когда пойдут Жерновские в Святоневицы, и когда — Красногорские?
— Вероятно так же, как и прежде: Красногорские между двумя праздниками Богородицы[83], а Жерновские в первый праздник Марии после Иоанна Крестителя[84]. И я тоже пойду.
— И я хочу идти, — заметила бабушка.
— Нынешний год и я пойду, — сказала Барунка с улыбкой.
— И я тоже, — отозвалась Манчинка. Остальные дети кричали тоже, но Барунка утверждала, что они не прошли бы трех миль. Между тем подъехали к мельнице, оставили Манчинку, и бабушка отдала ей несколько освященных венков, предназначенных пани-маме. Когда же они подъезжали к дому, то к ним навстречу выбежали Султан и Тирл и не могли устоять на месте от радости, что бабушка воротилась домой. Бабушка благодарила Бога за благополучное возвращение: она во сто раз охотнее ходила пешком, нежели ездила, потому что в этой тележке, по милости борзых коней, несущих во весь галоп, ей всегда казалось, что она сломит себе шею.
Бетка и Ворша ожидали их на крыльце.
— Что это, Вацлав, где у вас венчик? — спросила кучера словоохотливая Бетка, когда бабушка с детьми вошла в комнату.
— Эх, девушка! Я уже давно забыл, где его оставил, — и Вацлав таинственно улыбнулся, поворачивая экипаж на дорогу.
— Не говори с ним, — удерживала Бетку Ворша; он даже и в праздник не знает, что говорит.
Вацлав смеясь ударил по лошадям и скрылся из виду. Бабушка повесила свежие веночки между окон и на образа, а прошлогодние бросила в «Божий огонек».
В бабушкиной светелке точно в саду; куда ни повернешься, везде розы, резеда, черемуха и множество других цветов, а между ними еще целое беремя дубового листу. Барунка с Манчинкой вяжут букеты, а Цилка вьет огромный венок. На лавке у печки сидят мальчики с Аделькой и учат поздравительные стихи.
Был канун Св. Иоанна Крестителя (24-го июня) и именин отца — праздника для всей семьи. В этот день пан Прошек созывал к себе лучших своих друзей! Такой уж был обычай. Поэтому и был такой шум по всему дому: Ворша все чистила, мыла, чтобы нигде не было ни пылинки; Бетка ошпаривала птицу; хозяйка пекла калачи, а бабушка присматривала и за тестом, и за печкой, и за птицей: она везде была нужна. Барунка просила, чтобы бабушка выгнала вон Яна, не дававшего им покоя; а когда его выгоняли вон, то Бетка и Ворша начинали жаловаться, что он все вертится у них под ногами. Вилим хотел, чтобы бабушка его выслушала; Аделька хватала ее за платье, клянча калачик, а на дворе кричали курицы, давая знать, что хотят уже на насест.
— Царь небесный! Ведь не могу же я всем разом служить! — жаловалась бедная бабушка.
Тут вдруг закричала Ворша:
— Барин домой идет!
Работавшие венок заперлись, хозяйка припрятала все, что еще должно было остаться тайной, а бабушка наказывала детям: «Ничего у меня не проболтать отцу!» Отец вошел на двор, и дети бросились к нему навстречу; но когда он, пожелав им доброго вечера, спросил о матери, то они остановились, не зная, что сказать, чтобы не разболтать какой-нибудь тайны. Но Аделька, любимица отца, пошла прямо к нему, и когда он взял ее на руки, она ему шепнула: «Мама с бабушкой пекут калачи, завтра твои именины».
— Ну, погоди же! — закричали на нее мальчики; — достанется тебе за то, что пересказываешь!
И они побежали жаловаться матери. Аделька покраснела, неподвижно сидела на руках у отца и наконец расплакалась.
— Ну не плачь! — говорил ей отец, гладя ее по головке. — Я ведь знаю, что завтра мои именины, и что мамаша печет калачи.
Аделька отерла рукавом слезы и со страхом смотрела на мать, которую вели мальчики. Однако все кончилось благополучно и мальчики узнали, что Аделька ничего не проболтала. Но вся эта таинственность была так тяжела детям, что отец, слыша, не должен был слышать, и видя, не должен был видеть. Барунка целый вечер должна была постоянно мигать детям и толкать их, чтоб они окончательно не проговорились, а Бетка потом смеялась над ними, называя их болтунами.
Наконец все сделано, приготовлено, и повсюду слышен запах печенья; слуги улеглись, только бабушка тихонько бродит по дому: запирает кошек, заливает искры в печках, и вспомнив, что топили также пекарню на косогоре, и что может быть там осталась искра, бабушка не полагается на свою осторожность и отправляется туда, чтобы все осмотреть хорошенько.
Султан и Тирл сидят на мостках. Завидев бабушку, они с удивлением всматриваются в нее: в такое время она не бывает на дворе; но когда она погладила каждого из них по голове, то они начали тереться у ног ее.
— Вы уже опять сторожили мышей, вы, водяные? Это позволительно, только не вломитесь у меня в хлев, — сказала она собакам, идя к косогору. Собаки последовали за нею. Отворив печку, она заботливо перемешала золу кочергой, и не найдя ни одной искорки, снова затворила печь и пошла назад. У мостков был высокий дуб; на нем летом помещалась птица на ночь. Бабушка взглянула вверх и заслышала в ветках вздох, потом легкий шелест и писк. «Видно что-то во сне видят», — сказала она про себя и пошла дальше. Что же заставило ее опять остановиться около сада? Слушает ли она переливчатую песню двух соловьев в саду, или нескладную песню Викторки, грустно звучащую над плотиной? Что это бабушка смотрит на косогор, где мерцает так много святоянских мушек, этих живых звездочек? Около косогора над лугом поднимаются легкие облака. Это не туман, говорит народ, и бабушка может быть верит тому, что в эти серебристо-серые покрывала закутаны лешачихи, и смотрит на их дикий танец при свете месяца? Нет, ни то, ни другое. Бабушка смотрит на луг, идущий к мельнице. Там от гостиницы перебежала через ручей на луг женщина, закрытая белым платком, и тихо остановилась, прислушиваясь как серна, вышедшая из лесной чащи попастись на лугу. Ничего не слышно кроме протяжных звуков соловья, глухого шума мельницы и плеска волн под темными ольхами. Женщина обернула правую руку белым платком и стала рвать цветы — девять цветков различных. Когда букет был готов, она нагнулась еще, умылась свежею росой, и не оглядываясь, торопливо побежала к гостинице. «Это Кристла! Хочет делать святоянский венок. Я давно думала, что она любит этого парня», — говорила сама с собой бабушка, не спуская глаз с девушки. Девушка уже скрылась, а бабушка все еще стояла в задумчивости. Душа ее упоевалась воспоминаниями. Она видела перед собою луг, видела деревушку в горах и светлый месяц, и звезды вечно прекрасные, не стареющие, — но тогда она была молодою, свежею девушкой, когда в Святоянскую ночь собирала девять цветков для суженого венка. Все это было до того живо, что бабушка и теперь почувствовала страх, чтобы кто-нибудь не попался ей на дороге и не помешал чарам. Она видела себя в своей каморке, видела постель с пестрыми подушками, под которые она клала свой венок. Вспомнила, как горячо она молилась, чтобы Бог ниспослал ей сон, в котором явился бы избранник ее сердца. Вера в суженый венок не обманула ее: она видела во сне человека высокого роста, с ясным, откровенным взглядом, видела того, кто был для нее выше и дороже всего на свете. Бабушка улыбнулась при воспоминании о том детском восторге, с которым бежала она до солнечного восхода в сад к яблоне, чтобы перебросить через нее венок и узнать еще, скоро ли она увидится со своим Иржиком. Вспомнила, как восходящее солнце застало ее в слезах в саду, потому что веночек далеко перелетел через яблонь и поэтому нельзя было ожидать скорого свидания с Иржиком. Долго стояла бабушка в задумчивости; руки ее невольно сложились, кроткий, доверчивый взор ее обратился к блестящим звездам, и из уст вырвался тихий вопрос: «Когда же мы с тобой увидимся, Иржик?» Тут ветер слегка коснулся бледного лица старушки, как будто ее поцеловал дух усопшего. Старушка вздрогнула, перекрестилась, и две слезы скатились на сложенные руки. Минуту спустя она тихо вошла в дом.
