С паспортами в руках мы полетели к родителям Писунчика прощаться. Мама Писунчика утирала фартуком глаза:
— Береги себя, Писунчик, не простудись, не дай Бог, в дороге.
А папа Писунчика, портняжка Шлойме-Залмен, сделал нам строгое внушение:
— Не водиться с православными ангелами, слышите, что я говорю? Не есть свинину!..
Он нам всю голову продолбил своими «не», а закончил с дрожью в голосе:
— Помните, что вы еврейские ангелы и должны с честью нести это звание.
Мы обещали все, что ему хотелось. Мама Писунчика дала нам в дорогу несколько гречаных коржиков, и мы распрощались.
— Счастливо долететь и вернуться! — кричали нам вслед родители Писунчика.
— Теперь, Шмуэл-Аба, нам нужно лететь к царю Соломону за бриллиантом, а оттуда — сразу к границе.
Мы поднялись высоко-высоко и полетели.
До имения царя Соломона было не близко, но мы так радовались предстоящему путешествию, что даже не заметили, как прошло время.
— Шмуэл-Аба, видишь вон там дом с золотой крышей? Это дворец царя Соломона.
Мы опустились ниже. Ангельская стража дворца была предупреждена о нашем прибытии и сразу же впустила нас.
Мы подошли к серебристой речке. На берегу сидела Суламифь. Босые ноги она опустила в воду и ловила рыбу золотой сетью.
— Что бы она сделала, если бы узнала, что мы видели ее у царя Давида, Писунчик?
— Мы отправляемся в такое путешествие, Шмуэл-Аба, а у тебя одни глупости на уме.
Мы перешли по деревянному мосту. Вслед нам раздавалась песня Суламифи:
Я без оглядки,
Любимый мой,
В адское пламя
Пойду за тобой.
В том пламени, милый,
Мука нас ждет:
Слеза не поможет,
Мольба не спасет.
Ничто не поможет,
Ничто не спасет,
Одна лишь любовь,
Что как пташка поет.
Мы свернули в сторону. Песня Суламифи затихала. Мы едва слышали ее. В другой раз мы бы простояли и час, и два, заслушавшись. Я и мой друг Писунчик очень любили песни, но сейчас, когда нам предстояло лететь в такую даль, у нас не было времени.
Царь Соломон встретил нас во дворе. На нем был шелковый халат. На ногах — шлепанцы. На голове его сверкала корона.
Царь стоял и беседовал с петухом. Как известно, царь Соломон понимает языки всех зверей и птиц, в том числе и домашних. Мы сами видели, как он задавал петуху вопросы и петух ему на них отвечал. А что отвечал, мы не поняли.
Мы были в нерешительности. Он мог так стоять и разговаривать неизвестно сколько, а нам еще лететь и лететь.
Писунчик толкнул меня:
— Ну, Шмуэл-Аба.
— Что, Писунчик?
— Давай подойдем!
Мы подошли и поклонились царю. Царь прервал беседу с петухом.
— Царь-государь, мы пришли за бриллиантом. Мы летим в православный рай к Шорабору.
Царь Соломон снял корону. Вынул бриллиант. Повертел его. Бриллиант сверкал так, что слепило глаза.
— Нате, ребята, бриллиант, да смотрите не потеряйте его. Это дорогой бриллиант. Он стоит двадцать пять тысяч долларов.
Мы взяли бриллиант и обещали царю хранить его как зеницу ока. Он махнул рукой, в смысле что мы можем лететь.
— Айда, Шмуэл-Аба!
Мы расправили крылья и полетели по направлению к границе.
К вечеру, где-то между минхой и майревом, мы добрались до границы. Во всех церквях звонили колокола. Сумерки, торжественное пение и звон колоколов показались нам странными и чужими. Мы жались друг к другу. Боялись потерять друг друга.
Ангел в синем мундире с двумя крестами на крыльях проверил наши паспорта. Два других ангела, в серых мундирах, обыскали нас, чтобы мы, не дай Бог, не провезли с собой Талмуд — хуже него для православного рая ничего нет.
У нас ничего не нашли. Паспорта были в порядке. Шмон занял больше часа.
Ангел в синем мундире подвел нас к большим железным воротам. Он три раза постучал и попросил впустить его.
С другой стороны послышался голос. Мы сразу поняли, что это старик.
— Кто там стучит? — спросил голос с другой стороны.
— Святой Петр, это я стучу, я, пограничник Федор-ангел. Доставил вам двух жидков из еврейского рая.
Мы услышали как вставляют ключ. Замок заскрежетал, и большие тяжелые ворота отворились.
Перед нами стоял старичок с длинной белой бородой и смеющимися глазами. Голова у него была непокрыта. В правой руке он держал ключ от рая.
Он оглядел нас. Крест на его груди был из чистого золота.
Ангел в синем мундире взял под козырек. Святой Петр перекрестил его и велел идти. Граница осталась без присмотра, нужно ее охранять.
Старый привратник велел нам идти за ним. Мы прошли в ворота. Старик запер их.
— Наверное, устали с дальней дороги, — сказал он нам. — Здесь отдохнете, завтра утром прибудет гонец и отведет вас в тюрьму, где привязан Шорабор.
Неподалеку от ворот рая был дом святого Петра. В окошке уже горела лампадка. Ночь была очень темная.
— Не бойтесь, мальчики, ничего плохого с вами не случится. Идемте со мной.
Старик пошел вперед. Мы за ним. Не знаю, как у Писунчика, а у меня сердце колотилось сильно.
Мы вошли в комнату. Комната была просторной. На всех стенах висели иконы. Посреди комнаты стоял стол. Старик пригласил нас сесть.
Мы уселись за стол. Старик дал каждому из нас по куску черного хлеба с сыром и улыбнулся:
— Свинину вы не едите, да? Ах, если бы вы знали, что за вкус у свининки… Но вы упертые и не захотите. Отличная еда, эта свининка. Даже ваш меламед в хедере говорит: «Хазер гут»[91].
Мы ему ничего не ответили. Съели свой хлеб с сыром. Мы здорово проголодались за время пути.
Старик расспросил нас о праведниках. Особенно ему хотелось знать, что делают святые праотцы. Не болеют ли, благополучны ли.
Писунчик сказал ему, что все в лучшем виде. Если бы не история с Шорабором, все было бы совсем хорошо.
— Завтра вас отведут к Шорабору, — сказал старик, — но глядите, будьте начеку, куда вас поселят, там и оставайтесь. Не летайте по нашему парадизу. У нас не любят еврейских ангелов. Не высовывайтесь. Ведите себя прилично, как бы вам крылья не обломали.
Мы обещали ему ни с кем не связываться. Только бы с нами не связывались, и все будет хорошо.
— Лучше всего, — советовал нам старик, — не суйтесь куда не след. Когда святые идут молиться, не попадайтесь им на глаза. Увидите процессию, прячьтесь, а то костей не соберете.
Хорошенькое дело, подумал я, от всех прятаться, на глаза никому не попадаться. И зачем было ввязываться в эту историю, если мы так и так ничего не увидим.
Я переглянулся с моим другом Писунчиком. Мы друг друга поняли. Писунчик, кажется, тоже обо всем пожалел.
У старого Петра стали слипаться глаза. Он отвел нас в комнату, где на стенах не было икон.
— Здесь вы переночуете, ребята, а захотите по ангельской нужде, так прямо в окошко.
Он ушел к себе. Я и Писунчик остались одни. Мы грустно посмотрели друг на друга.
Я подошел к окну и выглянул наружу. Небо было затянуто облаками. Собирался дождь.
На сердце у нас было совсем нерадостно. Мы думали о доме и молили Бога, чтобы шесть недель закончились как можно скорее.
За окном сверкнула молния и на миг осветила нашу комнату. Сверкнула другая. Гром поворчал, поворчал и обрушился с треском.
Мы вслух произнесли благословение[92]. В соседней комнате храпел старый Петр.
— Шмуэл-Аба!
— Что, Писунчик?
— Давай ложиться. Когда спишь, ночь проходит быстрее.
Мы разделись и забрались на лежанку, но не могли уснуть. Гроза мешала.
В еврейском раю такие ночи случались не раз, но здесь, на чужбине, вдали от своих, ночная буря казалась гораздо страшней.
— Писунчик!
— Что, Шмуэл-Аба?
— Давай рассказывать сказки. Когда рассказываешь сказки, время бежит быстрее.
Мы теснее прижались друг к другу, и Писунчик стал рассказывать сказку о нищем и царевиче. Но раскаты грома как будто сговорились мешать нам, и Писунчику пришлось прервать свой рассказ.
Мы попробовали укрыться с головой одеялом, но это не помогло.
Мы слезли с лежанки, Писунчик открыл окно и выпрыгнул наружу.
Он стоял в ночной рубашке, над ним сверкали молнии. Кто не видел моего друга Писунчика в блеске молний, тот не видел красоты.
— Шмуэл-Аба, — закричал Писунчик, — прыгай сюда, Шмуэл-Аба!
Я помешкал мгновение, а потом выпрыгнул.
Тут же полил дождь. Мы промокли до нитки. Крылья у нас отяжелели так, что мы не могли их поднять.
Мы вернулись в комнату. С наших голов и крыльев стекала вода. Пол стал мокрым.
Мы снова залезли в кровать и притулились друг к другу, чтобы согреться. За окном шумел дождь.
— Слышишь, Писунчик?
— Что, Шмуэл-Аба?
— Что дождь рассказывает…
