Я возвращаюсь… куда? – к ней!.. к той, которую я презираю и боготворю в одно и то же время.
Но что же это я делаю? Я не могу вернуться, я не должен возвращаться!
Как же я, однако, уеду из Флоренции? Я вспоминаю, что У меня совсем нет денег, ни гроша.
Ну что ж! Пешком! Милостыню просить честнее, лучше, чем есть хлеб куртизанки!
Но ведь я не могу же уехать: я дал ей слово, честное слово…
Я должен вернуться – быть может, она вернет мне слово.
Я быстро пробегаю несколько шагов и снова останавливаюсь. Я дал ей честное слово, поклялся ей, что буду ее рабом, пока она этого захочет, пока она сама не дарует мне свободу. Да! Но веди покончить с собой я могу!
Я прохожу городской парк, спускаюсь к Арно, иду берегом вниз по течению далеко, далеко, туда, где желтые воды ее омывают с однообразным плеском заброшенные луга. Там я сажусь и свожу последние счеты с жизнью. Я перебираю в памяти всю свою жизнь и нахожу, что она была порядочно бедна и жалка… Редкие радостные мгновения, бесконечно много бесцветного, вздорного, неинтересного… в промежутках бездна страданий, горя, тоски, разочарований, погибших надежд, досады, забот и печали.
Мне вспомнилась моя мать, которую я сильно любил и видел умирающей от ужасной болезни… Вспомнился брат с его запросами наслаждения и счастья, умерший в расцвете молодости, не коснувшись и губами до кубка жизни…
Я вспомнил свою умершую кормилицу, товарищей детских игр, друзей юности, с которыми вместе учился, делил стремления, надежды, планы,– всех, кого прикрыла холодная, мертвая, равнодушная земля. Вспомнился мне мой голубь-турман, часто ворковавший и заигрывавший со мной вместо своей подруги… прах обратился в прах.
Громко засмеявшись, я скользнул в воду, но в ту же минуту крепко уцепился за ивовый прут, висевший над желтой водой… Перед моими глазами встала женщина, погубившая меня…
Она несется над зеркальной поверхностью реки, вся освещенная солнцем, словно прозрачная… огненные пряди горят вокруг головы и над затылком… она поворачивается лицом ко мне и улыбается…
* * *
И вот я снова здесь, насквозь промокший, вода струится ручьями с меня, я весь горю от стыда и лихорадочного жара. Негритянка передала мое письмо… я обречен, погиб – я весь во власти бессердечной, оскорбленной женщины.
Ну пусть она убьет меня! Сам я не могу – жить дольше все же хочу.
Хожу вокруг дома – вижу ее… Она стоит в галерее, перегнувшись через барьер, лицо ярко освещено солнцем, зеленые глаза сверкают.
– Ты еще жив? – спрашивает она, не шевельнувшись.
Я стою, безмолвно уронив голову на грудь.
– Отдай мне мой кинжал, он тебе не может понадобиться. У тебя даже не хватает мужества лишить себя жизни.
– У меня его нет, – говорю я, весь дрожа, потрясаемый ознобом.
Она бегло окидывает меня надменным, насмешливым взглядом.
– Вероятно, уронил его в Арно? – Она пожимает плечами. – Ну и пусть. Отчего же ты не уехал?
Я что-то пробормотал, чего ни она, ни сам я не мог разобрать.
– Ах, у тебя денег нет? На! – и невыразимо пренебрежительным движением она швырнула мне свой кошелек.
Я не поднял его. Долго молчали мы оба.
– Итак, ты уехать не хочешь?
– Не могу.
* * *
Ванда едет кататься в парк без меня, бывает в театре без меня, принимает гостей, негритянка служит ей. Никто не зовет меня. Я слоняюсь без цели по саду, как собака, отбившаяся от хозяина.
Лежу в кустах, смотрю на двух воробьев, дерущихся из-за зерна.
Вдруг слышу шелест женского платья.
Ванда проходит близко от меня в темном шелковом платье, целомудренно глухом до самого подбородка. С нею грек. Они оживленно разговаривают, но я не могу разобрать ни слова. Вот он топнул ногой так, что гравий разлетелся во все стороны, и взмахнул в воздухе хлыстом. Ванда вздрогнула.
Не боится ли она, что он ее ударит?
Так далеко у них зашло?
* * *
Он ушел от нее, она зовет его, он не слышит ее, не хочет слышать.
Ванда печально поникла головой и опустилась на ближайшую каменную скамью. Долго сидит она, погруженная в думы. Я смотрю на нее почти со злорадством, наконец заставляю себя вскочить и с насмешливым видом подхожу к ней. Она вскакивает, Дрожа всем телом.
– Я пришел только затем, чтобы поздравить вас и пожелать вам счастья… – говорю я с поклоном. – Я вижу, сударыня, вы нашли себе господина…
– Да, слава Богу! Не нового раба – довольно с меня их! – господина! Женщине нужен господин, его она может боготворить.
– И ты боготворишь его! – воскликнул я. – Этого грубого человека!..
– Я люблю его так, как еще никого никогда не любила!
– Ванда!.. – крикнул я, сжав кулаки.
Но тотчас же на глазах у меня выступили слезы. Порыв страсти охватил меня, сладостное безумие.
– Хорошо… выбери его, возьми его в супруги, пусть он будет господином твоим… пусть! Но я хочу остаться твоим рабом, пока я жив…
– Ты хочешь быть моим рабом – даже в таком случае? Что ж, это было бы пикантно. Боюсь только, что он этого не потерпит.
– Он?
– Да, он уже и теперь ревнует к тебе, – воскликнула она, – он к тебе! Он требовал, чтобы я немедленно отпустила тебя, и когда я сказала ему, кто ты…
– Ты сказала ему… – в оцепенении повторил я.
– Я все ему сказала! Рассказала всю историю наших отношений, все странности твои, все… и он… вместо того чтобы расхохотаться, рассердился… топнул ногой…
– И погрозил ударить тебя?
Ванда смотрела в землю и молчала.
– Да, да, Ванда,– воскликнул я с горькой насмешкой, – ты боишься его!
И, бросившись перед ней на колени, я говорил, взволнованно обнимая ее колени:
– Ведь я ничего от тебя не хочу, ничего! Только быть всегда вблизи тебя, твоим рабом… твоей собакой я буду!..
– Знаешь, ты надоел мне…– апатично проговорила Ванда. Я вскочил. Сердце во мне разгорелось.
– Это уже не жестокость, это – низость, пошлость! – сказал я, отчетливо и резко отчеканивая каждое слово.
– Вы уже это сказали в своем письме,– отрезала она с гордым пожатием плеч. – Умному человеку не следует повторяться.
Как ты со мной обращаешься! – не выдержал я. – Как назвать твое поведение?!
– Я могла бы отхлестать тебя, – насмешливо протянула она. – Но на этот раз я предпочитаю ответить тебе не ударами хлыста, а словами убеждения.
Ты никакого права не имеешь обвинять меня в чем-нибудь. Разве не была я всегда искренна с тобой? Не предостерегала ли я тебя много раз? Не любила ли я тебя глубоко, страстно? Разве я скрывала от тебя, что отдаваться мне так, так унижать себя предо мной опасно,– что я хочу сама покоряться? Но ты хотел быть моим рабом, моей игрушкой. Ты находил высочайшее наслаждение в том, чтобы чувствовать на себе пинки ног, удары хлыста высокомерной, жестокой женщины.
Так чего же ты хочешь теперь?
Во мне дремали опасные наклонности – ты первый их пробудил. Если я нахожу теперь удовольствие в том, чтобы мучить, оскорблять тебя,– виноват в этом ты один! Ты сделал меня такой, какова я теперь, и ты так малодушен, бесхарактерен и жалок, что обвиняешь меня.
– Да, я виноват. Но я достаточно выстрадал все это. Оставь это теперь, довольно, прекрати жестокую игру!
– Этого я и хочу, – сказала она, посмотрев на меня каким-то странным, неискренним взглядом.
– Не доводи меня до крайности, Ванда! – нервно воскликнул я. – Ты видишь, теперь я снова мужчина.
– Пожар, вспыхнувший в соломе!.. Забушует на мгновение и потухнет так же быстро, как и загорелся. Ты думаешь вернуть себе мое уважение, но ты мне только смешон. Если бы ты оказался тем, за кого я тебя приняла вначале,– человеком серьезным, глубоким, строгим,– я преданно любила бы тебя и сделалась бы твой женой.
Женщине нужен такой муж, на которого она могла бы смотреть снизу вверх, а такого, который – как ты – добровольно подставляет спину, чтобы она могла поставить свои ноги на нее,– такого она берет, как занятную игрушку, и бросает прочь, когда он наскучит.
– Попробуй только бросить меня! – насмешливо сказал я. – Бывают опасные игрушки…
– Не выводи меня из себя! – воскликнула Ванда. Глаза ее сверкали, лицо покраснело.
– Если ты не будешь больше моей, то пусть не будешь ничьей! – продолжал я глухим от ярости голосом.
– Из какой это пьесы сцена? – издеваясь, спросила она. Потом, вся бледная от гнева, схватила меня за грудь. – Не выводи меня из себя! Я не жестока, но я сама не поручусь, до чего я способна дойти и сумею ли тогда удержаться в границах…
– Что можешь ты сделать мне худшего и большего, как сделать его своим возлюбленным, своим супругом? – крикнул я, разгораясь все больше и больше.
– Я могу заставить тебя быть его рабом, – быстро проговорила она. – Разве ты не весь в моей власти? У меня есть договор. Но для меня будет, конечно, только наслаждением, если я тебя связать и скажу ему: «Делайте с ним теперь что хотите!»
