Станислаус отправился в городской лес. На опушке ему встретилась целая стайка юных девиц. Они шли под ручку и пели. При виде Станислауса голоса их зазвучали слабее, пока не перешли в явное хихиканье. Станислаус с достоинством, даже с важностью прошествовал мимо. Девицы оглядывались, фыркали и хихикали. Станислаус свернул в лес, избегая проложенных дорожек. Он и без этих гусиных тропок ориентировался в чахлом лесочке. Он увидел Марлен, выйдя из-за небольшого пригорка. Она не слышала, как Станислаус подошел, он был в мягких спортивных туфлях. Она терла бледные щеки платочком и смотрелась в карманное зеркальце. Когда Станислаус появился перед ней, она сунула платок в сумочку. И поднялась, не глядя на него.
— А я тут сижу и думаю о всемогуществе Господа. Оно ощущается в каждой травинке. Трава растет кверху, все растет кверху.
— Совсем не все, — возразил Станислаус, — дома у нас росла морковь, до трех фунтов веса бывала, так она росла вниз.
Будь на месте влюбленного Станислауса кто-нибудь другой, он, наверное, заметил бы, что таится в этой нежно-бледной пушинке Марлен. Она сочла неприличным, что какой-то ученик пекаря смеет сомневаться в Господнем всемогуществе, гневно на него взглянула, и на висках у нее набухли тонкие голубые жилки.
— Вам так жарко, что вы позволяете себе разгуливать в нижней рубашке?
Станислаус ответил не сразу. Он сперва поддернул свои штаны, то и дело норовившие выскользнуть из-под ремня Отто Прапе.
— Другой рубашки у меня нет, но я и так прекрасно могу ходить куда захочу.
И он углубился в лес, не заботясь больше о Марлен. Марлен стояла молча, пока он не скрылся в кустах. Сквозь ветви она вновь и вновь видела его злополучную рубашку.
— Станислаус, Станислаус! — Она первый раз назвала его по имени. — Подождите, бога ради, Станислаус! — В голосе Марлен слышалась дрожь, и это тронуло Станислауса. Он замедлил шаг. Она подбежала к нему. — Вам ничего не стоит бросить меня одну в лесу, как чужую?
— Не могу же я требовать от вас, чтобы вы беседовали о Боге и прочих высоких материях с человеком, у которого всего одна рубашка.
Она схватила его за руку.
— Мне вдруг показалось, может, это та рубашка, в которой вы родились, счастливец!
Он глянул на нее и рассмеялся.
Она и не подумала отпустить его руку. Лес мало-помалу делался все уютнее. Наверное, неподалеку есть деревня. До них доносились петушиные крики и звяканье ведер у колодцев. Оба молчали. Станислаус вел Марлен за собой как маленькую сестричку. Они наткнулись на заросли ольховника. Верхушки деревьев образовали воздушный мостик через ручей. Станислаус сел на берегу ручья. Рядом села и Марлен.
— О, куда вы меня еще заведете! — Это опять была фраза из романа.
Молчание. Щебет синиц. Кряканье дикой утки. Сквозь зеленую пленку «водяной заразы» на них уставились золотисто-желтые глаза лягушки. По поверхности журчащего ручья скользили лонзики. Марлен вздохнула. Станислаус искоса смотрел на нее. Она была еще изящнее и бледнее, чем обычно. Тут уж и он вздохнул. На тыльную сторону его ладони сели комары. В брюшках у них уже просвечивала высосанная кровь. Марлен согнала с его руки кровожадных насекомых. Он великодушно покачал головой:
— Оставьте их.
— Вы такой сильный?
Станислаус вытащил из брючного шва булавку и вогнал ее себе в предплечье. Над кожей осталась только булавочная головка, как блестящая капелька пота.
— Зачем вы это делаете? — Лицо ее исказилось, словно и ей было больно.
— Есть люди, у которых нет рубашек по моде, но зато у них есть силы куда более ценные, чем все рубашки мира.
Станислаус медленно вытаскивал булавку из предплечья. И с удовольствием констатировал, что ни одна капелька крови не выступила из места укола. Его упражнения по гипнотической книжке принесли новые плоды.
— Простите меня за эту рубашку. Тысячу раз простите! Я такая злючка. — Марлен нежно коснулась руки Станислауса. Обнаружив красную точечку на месте укола, она прижалась к ней губами, двумя лепестками мака. Станислауса бросило в дрожь. — Вы человек, достойный любви, вы сидите тут и не знаете даже, какой я могу быть злой, — жалобно лепетала Марлен. — Мой папа говорит: «Марлен, почему ты в последнее время все надеваешь светлое платье с таким большим вырезом, когда сидишь возле кафедры? Будь добра, надень темное, закрытое платье. Ты дочь пастора!» Так говорит мой папа, а во мне вскипает злоба. Она переполняет мое сердце. «Хорошо, — говорю я отцу, — тебя раздражает мое светлое платье, а меня раздражает, когда ты надеваешь рясу прямо на ночную сорочку. Ты, конечно, тогда проспал. А я все время сидела и ничего не воспринимала из твоей проповеди, потому что думала только о том, что у тебя под рясой ночная сорочка». Вот видите, как я обидела своего папу. Я тогда целый день просила у него прощения. Он простил меня. Вот я какая. Я молю Бога, чтобы он не оставил меня. Но он меня не слышит. Вот он допустил, чтобы я обидела вас. Злость разрастается во мне.
Станислаус опустил камышинку в бегущие воды ручья.
— Пути человека окутаны тьмой. Может, у него, как и у Бога, нет времени все дни напролет заботиться о мелочах. Он должен философствовать и еще внимательно следить, чтобы звезды не столкнулись одна с другой. Может, ему надлежит следить, чтобы мы сами мучились от своих грехов и тем помогали бы ему. В конце концов, он дал нам руки и ноги. Идите, мол, действуйте! Сами убирайте нечистоты грехов ваших!
Дальше Станислаус в своих великолепных рассуждениях о Боге и его устройстве мира не пошел. Ему зажали рот, но не Бог, а Марлен. Своими губами-пушинками. Станислауса овеял запах цветущего шиповника, и он ничего не имел против. Он обнаружил, что грехи можно исправить не только руками и ногами. И он воспользовался возможностью загладить свою резкость с нежной Марлен. Он не дал ее губам легко, как бабочка, упорхнуть от его губ.
Когда они поднялись, уже смеркалось. Марлен начала мерзнуть.
— Ты-ы! — сказала она, и ее маленькие зубки застучали. — Собственно говоря, я только хотела помочь Господу прогнать мою злость.
— По-моему, с ней покончено, — сказал Станислаус, пристально глядя на воду.
Согревая друг друга, они двинулись к опушке леса. Марлен совсем притихла. Желая ее подбодрить, Станислаус сказал:
— Грех искуплен. И твой, и мой. — Он был рад услышать свой голос неизменным в этом сумеречном лесу.
— Искуплен, да, но совершен новый, великий грех. Один грех порождает другой. Мы теперь навеки прокляты, — дрожа проговорила Марлен.
— Что ты говоришь, Марлен?
— Ребенок. У нас будет ребенок. Я должна буду всему свету лгать, что нет у меня никакого ребенка, но потом он появится, и всему свету откроется моя ложь.
— Что, какой ребенок?
— Мы же целовались, мы любим друг друга. Когда люди любят друг друга и целуются, всегда появляется ребенок. Я это знаю, у нас были две кухарки. Мы нанимали сверхнабожных женщин, но, когда на них снисходила любовь, они становились пропащими. Моя мама увольняла их.
Об этом Станислаус, разумеется, не подумал. А что, это будет очень даже приятно, когда в один прекрасный день Марлен появится в пекарне с ребенком на руках: он как раз будет взбивать сливки, и ребенку захочется их полизать.
— Тебя твоя мама не уволит, у тебя же нет договора об отдаче в учение, как у меня, — сказал он.
— Но мой отец не станет крестить ребенка. Он же будет ему дедом. Я никогда не слыхала, чтобы дед крестил своих внуков.
Они опять шли молча, от холода стуча зубами.
— Это еще не факт, что у тебя будет ребенок, — сказал Станислаус перед входом в город.
— Нет? — Марлен провела руками по своему животу. Она не сразу поверила этому утешению.
Станислаус вынужден был призвать на помощь все свое знание жизни:
— Дети бывают, по-моему, только если целуются в постели и нагишом.
— Ты уверен?
— Я знаю это почти наверняка — от моей сестры. Один фабрикант, выпускающий шипучку, ее еще называют лимонадом… так вот его сын целовал ее в постели. Я слышал, как мои родители обсуждали то несчастье.
Личико у Марлен сделалось маленьким, как у ребенка, такое же наивное и простодушное.
— Мы с тобой будем целоваться только в постели, когда поженимся, обещай мне это!
— Обещаю! — Станислаус произнес это как настоящий мужчина.
И Марлен прижалась к этому мужчине. Она уже ничего не имела против нижней рубашки из египетского хлопка.
20
Человечество не хочет признавать Станислауса, и он готовится принять смерть на кресте.
И все-таки заноза беспокойства засела в душе Станислауса. Он ведь точно не знал, откуда берутся дети. В конце концов, не всегда для этого необходима постель; к тому же случалось, что женщины заводили детей от Святого Духа. Даже такая святая книга, как Библия, сообщала об этом. Станислаус мог, сам того не желая, стать святым Иосифом. Святой Станислаус! Это звучало почти библейски, и никуда от этого не деться.
