Другие его стишки очень забавны, но вечные дуэли...
— Он обычно дрался из-за других. Он всегда вступался за слабого.
— Прекрасно, пусть каждый дерется за себя, если уж ему непременно хочется. Я со своей стороны считаю, что дуэль нужна лишь в редких случаях. Где она неизбежна, я бы и сам от нее не уклонился, но... превращать ее в ежедневное занятие... благодарю вас. Я надеюсь, что он в этом отношении изменился.
— Безусловно, тут нет никаких сомнений. Он ведь и старше стал, и женат уже давно, и состоит в должности ассистент-резидента. К тому же я часто слышал, что у него доброе сердце и что он страстный приверженец справедливости.
— Это ему пригодится в Лебаке. Как раз мне недавно пришлось столкнуться... Регент нас не понимает?
— Полагаю, что нет, но... покажите мне что-нибудь из вашего ягдташа, тогда он подумает, что мы говорим о вашей добыче.
Дюклари раскрыл ягдташ и вынул оттуда пару вальдшнепов: ощупывая их и как бы рассказывая про охоту, он сообщил Фербрюгге, что только что в поле его догнал яванец и спросил, не может ли он как-либо облегчить гнет, под которым стонет население.
— И я скажу вам, Фербрюгге, одно, — продолжал он, — это здорово! Не то чтобы я удивлялся самому положению, я ведь достаточно давно в Лебаке и знаю, как обстоят дела. Но чтобы простой яванец, обычно столь осторожный и сдержанный, когда дело идет о его главарях, задал подобный вопрос совершенно постороннему человеку... Это меня поражает.
— А что вы ответили, Дюклари?
— Ну конечно, что это меня не касается и что он должен обратиться к вам или к новому ассистент-резиденту, когда тот прибудет в Рангкас-Бетунг, и подать жалобу.
— Едут! — закричал вдруг инспектор Донгсо. — Я вижу мантри, который машет своим тудунгом [62].
Все встали. Дюклари не хотел своим присутствием в пендоппо создать впечатление, будто он также прибыл на границу для встречи ассистент-резидента, который хотя и был выше его по чину, но не приходился ему начальником и к тому же был дурак. Он сел на лошадь и ускакал вместе со слугой.
Адипатти и Фербрюгге стали у входа в пендоппо и смотрели, как приближалась дорожная карета, запряженная четверкой лошадей; вся обрызганная грязью, она остановилась наконец у бамбукового строения.
Было довольно трудно угадать, что находилось в карете, прежде чем Донгсо при помощи бегунов и нескольких слуг из свиты регента не развязал все ремни и узлы, которыми держался покрывавший карету кожаный футляр. Упаковка напоминала о той осторожности, с которой в прежние годы, когда зоологические сады были еще передвижными зверинцами, доставляли в город львов и тигров. Львов и тигров в карете не оказалось; она была так плотно прикрыта потому, что дул западный муссон и приходилось опасаться дождя. Но вылезти из кареты, в которой вы долго тряслись по дороге, не так-то просто, как мог бы подумать человек, этого не испытавший. Как с допотопными ящерицами, которые после долгого ожидания превратились наконец в составную часть глины, куда они попали отнюдь не с намерением остаться там, — так и с путешественниками, слишком долго просидевшими в карете в неудобной позе, происходит нечто, что я предлагаю назвать «ассимиляцией». В конце концов уже не знаешь толком, где кончается кожаная подушка кареты и где начинается твоя персона. Я готов даже допустить, что, сидя в подобной карете, вы можете принять зубную боль или судороги за моль, разъедающую обивку кареты, и наоборот.
В нашей повседневной жизни мало встречается обстоятельств и положений, которые были бы вполне неуязвимы для критики со стороны по-настоящему разумного человека. Я часто задавался вопросом, не потому ли многие нелепости возводятся у нас в степень закона, что мы слишком охотно принимаем «кривое» за «прямое»? И не происходит ли это оттого, что иногда слишком долго сидишь с одними и теми же спутниками в одной и той же дорожной карете? Нога, которую вы должны протянуть левее, между шляпной картонкой и корзинкой с вишнями... Колено, которым вам приходится упираться в дверцу кареты, чтобы не дать сидящей напротив вас даме повода заподозрить вас в намерении посягнуть на ее кринолин или на ее добродетель... Отдавленная ступня, тщетно старающаяся ускользнуть от пяты коммивояжера, что сидит рядом с вами... Шея, которую вам приходится, насколько возможно, сворачивать налево, потому что справа в окно летят дождевые брызги... И в конце концов все эти злосчастные колени, ступни и шеи оказываются несколько искривленными. Вот почему я считаю очень разумным время от времени сменять кареты, места в каретах и дорожных попутчиков. Тогда можно свободнее повертывать шею, можно двигать коленом, и может случиться, что рядом с тобой окажется не коммивояжер, а юфроу в бальных туфлях или мальчуган, чьи ножки не достигают пола. Тогда имеешь больше шансов прямо смотреть, а ступив из кареты на твердую землю — прямо ходить.
Не знаю, мешало ли что-нибудь нарушить «ассимиляцию» в той карете, что остановилась перед пендоппо, но одно несомненно: прошло много времени, прежде чем из нее кто-либо вышел.
Казалось, происходит соревнование в вежливости, слышались возгласы: «Пожалуйста, пожалуйста, мефроу!» и «Пожалуйста, резидент!» Как бы то ни было, из кареты наконец вышел господин, своими движениями и внешностью слегка напоминавший допотопных пресмыкающихся, о которых я только что говорил. Так как нам придется еще впоследствии иметь с ним дело, я сейчас скажу лишь, что его неподвижность нельзя было приписать исключительно только «ассимиляции» с дорожной каретой. Даже при отсутствии попутчиков на многие мили вокруг, он обнаруживал спокойствие, медлительность и осторожность, которые в глазах многих являлись признаком достоинства, умеренности и мудрости. Он был, как и большинство европейцев в Индии, очень бледен, что, однако, в тех местах отнюдь не свидетельствует о слабом здоровье. Черты его лица были тонки и выражали незаурядный ум. Но в его взгляде был какой-то особый холод, напоминавший о таблице логарифмов, и хотя его лицо отнюдь не было неприятным или отталкивающим, однако поневоле думалось, что его большому и тонкому носу, наверно, очень скучно на этом столь мало выразительном лице.
Он предупредительно подал руку даме, чтобы помочь ей выйти. Она приняла от человека, еще сидевшего в карете, ребенка, белокурого мальчика лет трех, и все они
