и меня примешь у входа в скалу ту же смерть, какую уже приняли другие: ведь я очень ценю моих отважных бойцов-тунцов, а тех, кто более других пылает отвагой, берегу особо, как и подобает истинному командиру.
— Сеньор, — отвечал я, — пусть ваше сиятельное превосходительство не опасается, что мне угрожает опасность, так как я намерен осуществить всё, не потеряв ни капли крови.
— Ну, если дело обстоит таким образом, ты окажешь нам великую службу и я тебя намерен хорошо отблагодарить. А поскольку уже светает, я хочу видеть, как ты исполнишь обещанное.
Затем он приказал всем воинам выступить в поход к тому месту, где находится враг; было воистину удивительно видеть, как в едином порыве двинулось вперед неисчислимое войско, и воистину не было никого, кто не ужаснулся бы при виде его. Капитан держал меня подле себя, расспрашивая, каким образом я намереваюсь проникнуть в пещеру. Я всячески изворачивался, отвечая ему, и за такими разговорами мы приблизились к страже, находящейся возле пещеры или скалы.
Лиций, капитан, который препроводил меня к генералу, был со своими солдатами начеку, обложив пещеру со всех сторон; но и без того никто не осмелился бы приблизиться к входу в нее, так как генерал отдал приказ не подставляться под удары Ласаро, ибо всё то время, когда я уже превратился в тунца, шпага находилась на входе во всё том же положении, в котором была, когда я держал ее в руке, что было видно тунцам, опасливо считавшим, что бунтовщик держит ее, находясь внутри. И когда мы прибыли, я сказал генералу, чтобы он приказал отвести с позиций всех, кто осаждал пещеру, и сам отошел вместе со всеми, что и было исполнено. А поступил я так для того, чтобы они не видели то немногое, что я должен был сделать у входа в пещеру. Я направился к ней один, выписывая в воде большие стремительные круги и выбрасывая изо рта огромные водные струи.
И пока я всё это вытворял, меж ними — от морды к морде — распространялась весть о том, как я вызвался вмешаться в происходящее, и я слышал, как они говорили: «Он умрет, как и многие другие, столь же достойные и отважные»; «Оставьте его, ибо скоро мы увидим его посрамленным».
Я притворялся, что тот, кто внутри, защищается, и делал выпады, как и тот, внутри, мечась из стороны в сторону. И поскольку воины-тунцы пали духом, у них не было возможности видеть то, что им видеть не подобало. Я вновь и вновь возвращался к пещере и бросался в бой со всё большим рвением и вновь уклонялся от ударов. Гак я какое-то время изображал битву и всё — исключительно для виду. А после того, как я всё это несколько раз проделал, удалившись от пещеры на некоторое расстояние, я начал издавать громкие крики, чтобы генерал и войско меня слышали:
— О ничтожный человек! Ты думаешь, что можешь противостоять великой мощи нашего могучего сеньора-короля, его достославного великого капитана [110] и его несокрушимого войска? Думаешь, тебе сойдет с рук твоя дерзость и множество смертей, произошедших по твоей вине среди наших друзей и подданных? Сдавайся в плен нашему прославленному предводителю! Возможно, он будет к тебе милостив. Складывай оружие, которым защищался! Выходи из своего укрепления, которое тебе мало пригодится, и отдайся во власть того, с кем никто не сравнит ся во всём бескрайнем море!
Когда я, как уже говорилось, выкрикивал все эти слова, чтобы усладить слух власть предержащего, всячески стараясь ему угодить, ко мне подплыл тунец, присланный за мной генералом. Я прибыл к последнему, застав его помиравшим от смеха вместе со всем остальным войском; они хохотали с таким хрипом и гоготом [111], что не слышали друг друга. Когда я явился, пораженный увиденным, генерал приказал им замолчать, и, хотя многие с трудом подавляли смех, воцарилось молчание. Наконец, с великим сожалением я услышал слова генерала, обращенные ко мне:
— Приятель, если у тебя нет другого способа проникнуть в крепость нашего врага, чем тот, что ты испробовал до сих пор, не исполняй своего обещания, а я благоразумно не буду от тебя этого ожидать; я видел лишь, как ты атаковал вход в пещеру, но войти в нее так и не осмелился; да еще видел, с каким усердием ты убеждал нашего противника сдаться, что на твоем месте должен был бы сделать каждый. И этим, как представляется мне и всем остальным, ты хотел оправдать свои поступки; мы же зря потратили время, а слова твои — пустобрехство, так как всё, чего ты просишь и что обещаешь, тебе вовек не осуществить. Поэтому-то мы и смеемся, и наш смех вполне оправдан: каково видеть тебя, спорящим с тем, другим, как если бы он был твоим двойником!
И, сказав это, он снова расхохотался, а я остолбенел, говоря самому себе: «Если бы Господь не хранил меня, эти болваны, увидев, как плохо и неубедительно я подражаю тунцам, сообразили бы, что я тунец только по внешности, а не по сути».
При всём при том я решил загладить свою ошибку и сказал:
— Сеньор, когда человек хочет осуществить задуманное, с ним происходит то же, что со мной.
Все расхохотались, а капитан спросил:
— Выходит, ты — человек?
Я чуть было не произнес: «Ты сказал» [112] — и это было бы вполне уместно, но испугался, что, вместо того чтобы разодрать одежды [113], они разорвут меня самого, и оставил свои остроты для другого, более подходящего времени. Видя, что на каждом шагу совершаю промахи, и догадываясь, что еще несколько шахов — и мне будет мат, я начал хохотать вместе со всеми, и одному Богу известно, что я изображал досаду с подлинным страхом, в тот момент меня обуявшим. И я сказал в ответ:
— Великий капитан, мой страх не так велик по сравнению со страхами прочих, но так как я бился с человеком, язык мой последовал за мыслью о нем; однако мне начинает казаться, что я медлю с исполнением своего обещания и с отмщением нашему врагу. И, если ты позволишь, я хотел бы вернуться к завершению своего дела.
— Я тебе разрешаю, — услышал я в ответ.
После сего я в большой спешке, напуганный всем случившимся, вернулся к скале, думая о том, что надо быть осторожнее в словах и речах.
А когда я направился к пещере, со мной
