тунцов не прошло бы и лезвие ножа; и вот, став чем-то вроде сельдей в бочке, мы начали задыхаться, ибо, как я сказал, каждый, кто проникал в пещеру, не успокаивался, пока не пробивался к самому генералу, так как думал, что там делят добычу. И вот, видя, в какой мы находимся тесноте и опасности, генерал мне сказал:
— О могучий соратник, как же нам выбраться отсюда живыми, ведь ты видишь, что нам грозит: мы все вот-вот задохнемся?
— Сеньор, — сказал я, — лучше всего было бы, если бы те, что набились сюда, дали бы нам дорогу, чтобы я смог взять под свою руку вход в пещеру и защищать его своей шпагой, не пуская больше никого внутрь, а те, что уже вошли, смогли бы выйти, и мы все избежали бы опасности.
— Но это невозможно, так как на нас навалилось множество тунцов, и ты должен прежде всего придумать, как сделать, чтобы сюда никто больше не входил, ибо те, кто снаружи, думают, что здесь, внутри, мы делим добычу, и желают получить свою долю.
— Я вижу только одно средство, а именно: если вы, ваше превосходительство, хотите спастись, придется предать смерти некоторых из присутствующих, так как расчистить путь, не нанеся им урон, невозможно.
— Коли так, не свети туза [115] и — разделайся со всеми ними!
— При условии, сеньор, — ответил я, — что вы, у которого столько власти, сделаете так, чтобы я в целости и сохранности выбрался из этой передряги и оставшиеся в живых мне не мстили.
— С тобой не только всё будет в порядке, — сказал он, — я тебе обещаю, что то, что ты сделаешь, будет оценено как большая заслуга, ибо в такое время для армии великое благо, если спасается военачальник, коего следует защищать надежнее, чем подчиненных.
«О командиры, — произнес я про себя, — как мало вы цените чужие жизни, чтобы спасти собственные! Многие из вас способны поступить так же, как этот! Сколь непохоже то, что вы творите, на то, как, по преданию, повел себя Пауло Деций, благородный римский военачальник, который, когда латиняне затеяли заговор против римлян и армии тех и других были готовы вступить в бой, в ночь накануне сражения увидел сон, в котором боги возвестили ему, что или он погибнет, а его солдаты победят и уцелеют, или он спасется, а все, кто будет сражаться с ним бок о бок, умрут. И тогда первое, чем он озаботился, когда началось сражение, так это ввязаться в бой на самом опасном направлении, откуда выйти живым было никак невозможно, что и произошло [116]. Но нашему генералу-тунцу он был не в пример».
И тогда, видя, что он гарантирует мою неприкосновенность, но и то, что исполнить приказ было прямо-таки необходимо, а также то, что мне предоставлялась возможность отомстить за все страдания и муки, причиненные мне этими злобными и мерзкими тунцами, я начал размахивать своей шпагой так ловко, как только мог, нанося удары направо и налево, со словами:
— Прочь, прочь, злонамеренные тунцы, ведь вы душите нашего командира!
И таким образом я расколошматил их всех — кого тупыми ударами, кого — резаными, не посчитавшись ни с кем, кроме как с капитаном Лицием, чье мужественное поведение у входа в пещеру меня к нему расположило, и, любя его, я сохранил ему жизнь, за что — как будет видно из дальнейшего — он отплатил мне добром.
Те, что находились внутри пещеры, увидев это смертоубийство, начали покидать мое обиталище, да еще стремительней, чем туда рвались. Те же, что находились снаружи, узнав о происходящем и завидя выбравшихся из пещеры раненых, и не пытались войти. И вот мы остались в пещере одни — наедине с убитыми, и я направился к входу, начав оттуда делать резкие шпажные выпады. И, как мне кажется, я владел шпагой, держа ее во рту, не хуже, чем когда держал в руке.
Слегка отдышавшись от ратных трудов и давки, наш славный генерал и его свита начали поглощать воду, которая к тому времени превратилась в кровь, а также рвать на куски и пожирать грешных тунцов, которых я поубивал; завидя это, я к ним присоединился, заново отведав того блюда, которое мне случалось едать в Толедо, хотя и не столь свежим. И вот таким вот манером я наелся досыта вкуснейшей рыбы, не обращая внимания на страшные угрозы, которые исходили от находившихся снаружи тунцов, видевших нанесенный мною их войску урон.
И как только генералу вздумалось, мы покинули пещеру, загодя предупредив его превосходительство о недобрых замыслах, направленных против меня со стороны тех, кто находился снаружи, с тем чтобы он обеспечил мою безопасность. Генерал, хорошо покушав и будучи в добром расположении духа, — а это, как говорят, лучшее время для общения с сеньорами, — приказал возвестить, что тот, кто словом или делом пойдет против тунца-иноземца, будет за то умерщвлен; что и он, и его сторонники будут объявлены изменниками, а их имущество — конфисковано и отправлено в королевскую казну, ибо если вышеупомянутый тунец и причинил им урон, то лишь по той причине, что убиенные им были бунтовщиками, нарушившими приказ своего командира, коего ненавидели и чуть не довели до смерти. И посему все сочли за лучшее предоставить мертвым хоронить своих мертвецов, а живым — жить в мире.
Сделав это, генерал велел созвать всех капитанов, всех полевых командиров и других подданных его величества короля, причастных к армейской службе, и приказал тем, кто еще не побывал в пещере, войти в нее и поделить между собой добычу, которая там будет найдена, что они немедля и сделали. И было их столько, что каждому досталось разве что «на зубок». И когда они вышли, чтобы и другие могли поучаствовать в дележе, было объявлено, что грабить дозволяется всем солдатам, к которым присоединились прочие тунцы, хотя в пещере ничего не было, разве что капля-другая крови Ласаро да его одежда.
И тут мне припомнилось всё, что было известно о жестокости этих тварей [117], и я подумал, сколь благословенно положение человека, так сильно от них отличного. Ибо, если и предположить, что в каких-то землях кто-то и стремится присвоить нечто, принадлежащее его ближнему, — что, впрочем, сомнительно, особенно в наши дни, когда человек ставит себя так высоко, как никогда прежде, — он, по крайней мере, не столь бесчувствен, чтобы этого ближнего пожирать. А
