— Очень давно.
— Что ж, никогда не поздно…
И кучка евреев, взиравшая на него только что с высокомерием старших, теперь глядела с любопытством, благожелательностью и приязнью. Яша явственно ощущал эту исходившую от них приязнь. «Они евреи, мои братья, — говорил он себе. — Они знают, что я грешен, а все-таки прощают…» Его снова охватил стыд, но не от беспомощности, а потому, что он изменил этому чувству братства, пренебрег им, готов был его отвергнуть. «Как же это? Я ведь происхожу от благочестивых людей. Мой прадед погиб за веру…» Он вспомнил, что отец перед смертью подозвал его к своей постели и сказал:
— Обещай, что останешься евреем…
И взял Яшину руку и держал ее до смертной минуты…
«Как я мог это забыть?.. Как мог?..»
Собравшиеся вокруг разошлись. Яша в талесе и тфилн, держа в руке молитвенник, остался один. В левой ноге дергало и рвало, но Яша молился, открываясь смыслу древних слов: «Благословен Тот, по слову которого возник мир; благословен Он; благословен Тот, кто обещает и выполняет, благословен Тот, кто выносит приговор и приводит его в исполнение… благословен Тот, кто милостив к земле… благословен Тот, кто щедро вознаграждает боящихся Его». Странно, но сейчас он в эти слова верил: Бог создал мир. Он благорасположен к своим созданиям. Щедро воздает тем, кто его убоится.
Говоря молитву, Яша раздумывал надо всем, что стряслось с ним самим. Он годами обходил стороной синагогу. И вдруг за считанные дни дважды оказался в доме молитвы; первый раз в дороге после грозы и ливня, второй — вот сейчас. Годами он шутя открывал сложнейшие замки, теперь же как последний болван спасовал перед дурацким замком, с каким самый захудалый взломщик управился бы в минуту. Сотни раз он прыгал с большой высоты, никогда ничего себе не ломая и не вывихивая, а сейчас повредил ногу, прыгнув с высоты пустяковой. Вероятно, в небесах не пожелали, чтобы он стал вором, бросил Эстер, переменил веру. Быть может, это вмешались покойные родители? Быть может, ему помогли их святые души? Яша снова поднял глаза к карнизу Ковчега. Он преступил или намеревался преступить почти все заповеди! Еще бы немного — и он удушил старика Заруского! Он пожелал в сердце своем даже Галину, плел вокруг нее сеть… Он пал так низко, что ниже просто некуда. Как можно было до этого дойти? От природы мягкосердечный, он зимой рассыпал крошки птицам, редко когда проходил мимо нищего, не подав милостыню. Всей душой ненавидел прохвостов, шарлатанов, мошенников. Всегда гордился своей честностью и порядочностью…
Так он стоял с подогнувшимися коленками, потрясенный безмерностью своего падения и — более того — своей слепотой. Он годами думал и думал, но не додумался до сути. Он, который выводил на чистую воду других, не видел, — закрывал на это глаза! — как сам утопал в трясине. Он оказался на волосок от бездны… И вот силы, снисходительные к человеку, повели дело так, чтобы с молитвенником в руке он стоял сейчас в талесе и тфилн среди набожных евреев.
Яша сказал «Слушай, Израиль» и прикрыл рукой глаза. Вникая в каждое слово, произнес Восемнадцать Славословий. К нему вернулись забытое детское благочестие, вера, которой не нужны доказательства, страх перед Господом, стыд за собственные грехи. Что нашел он в мирских книгах? Что мир возник сам по себе. Что Солнце, Луна, Земля, животные и человек образовались из какой-то туманности. Но откуда взялась туманность? И как получился из туманности человек с легкими, сердцем, желудком, мозгом? Ученые высмеивали верующих, все приписывающих Богу, но сами приписывали всякую премудрость и могущество слепой природе, каковая сама не осознает собственного бытия… Яша чувствовал, как тфилн источают свет его голове, отворяют закрытые тайники, озаряют мрак, разузливают узлы и распутывают путаницу. Все молитвы утверждали одно: Господь есть сущий, который видит, слышит, милосерд к смертному, умеряет свой гнев, прощает грехи, хочет, чтобы человек покаялся, наказывает злые деяния, а добрые награждает на этом свете и — что гораздо важнее — на том… Да, иные миры существовали — Яша всегда это чувствовал. Почти видел их собственными глазами…
— Я должен стать евреем! — сказал он себе. — Таким, как эти!..
1
Когда Яша наконец вышел, Гнойная была полна солнца, фур, лошадей, подгородных купцов, посредников, торговцев и торговок вразнос разным товаром. Одни кричали: «Копченая селедка!» — другие: «Горячие бублики!», «Вареные яйца!», «Горошек с бобами!», «Пирожки с картошкой!» В подворотни въезжали возы с дровами и мукой, телеги с ящиками, бочками, накрытой рогожами поклажей, плахтами, мешками. В лавках торговали растительным маслом, уксусом, зеленым мылом, колесной мазью. Яша стоял у ворот и глядел. Евреи, только что истово молившиеся и возглашавшие: «Да будет вовеки благословенно великое Имя Его, аминь», сейчас разошлись по своим лавкам, фабричкам, мастерским. Одни были хозяевами, другие — слугами, одни — мастерами, другие — подмастерьями. Яше почему-то показалось, что улица и синагога взаимно исключают друг друга. Если в одной обретается истина, в другой должна присутствовать ложь… Он знал, что это нашептывает искуситель, но благодать, снизошедшая на него, когда в талесе и тфилн он стоял в доме молитвы, понемногу улетучивалась. Яша решил сегодня поститься, как в Йом Кипур (или вместо Йом Кипура), но тут же почувствовал такой голод, что не съесть хоть что-нибудь было нельзя. Нога болела. В голове стучало. Снова вернулись его всегдашние претензии к еврейской жизни и традиции. «С чего ты так расклеился? — вопрошал его некто. — Откуда известно, что существует Бог, внемлющий твоим молитвам? На свете было и есть множество вероучений, и каждое всегда противоречило каждому. Да, ты не смог отомкнуть сейф Заруского и вдобавок повредил ногу, но что из этого следует? Только одно — что ты взвинчен, переутомлен, легкомыслен…» Когда Яша молился, он многое для себя решил и дал суровые зароки, однако в те несколько минут, пока он тут стоял, они сильно поумерились. Ну разве мог он стать таким, каким был его отец? Разве мог жить без сцены, возлюбленной, газет, книг, щегольской одежды и сделаться лавочником или ремесленником?.. Обеты, данные им в синагоге, представлялись ему сейчас чрезмерными, как сбивчивые слова, которые шепчут женщине в минуту страсти и которые уходят вместе с семенем… Он поднял глаза к бледному небу и подумал: «Если хочешь, Господи, чтоб я Тебе служил, объявись, сотвори чудо, дай слышать Твой голос, яви знак…»
К Яше приближался перекошенный человечек со свернутой на сторону головой, которая, казалось, вот-вот оторвется от шеи; с искривленной рукой, то ли выворачивавшейся из сустава, то ли протягивавшейся за подаянием. Казалось, все члены этого калеки имели целью только одно — быть как можно кривей, как можно отдельней один от другого. Даже борода была свернута на сторону и словно пыталась удрать с лица. Каждый палец изгибался в свою сторону, как бы намереваясь зацепить из воздуха некий невидимый плод на незримом дереве, зацепить себя не дававшийся. Одну ногу калека выбрасывал в бок, другую за ней подволакивал, извиваясь при этом и вертясь в каком-то нелепом танце. Кривой язык, просунувшись сквозь кривые зубы, торчал из кривого рта, причем изо рта этого криво стекала слюна. Яша достал серебряную монетку и попытался вложить ее в руку нищему, но странные телодвижения больного человека мешали этому. «Еще один штукарь!» — то ли подумал, то ли пробормотал Яша. Он ощутил страх, отвращение и желание сбежать. Ему хотелось поскорей отдать монету, но человечек, похоже, затеял с ним игру: он отступал, подступал, прикасался, словно собираясь передать свое злосчастье. Огненные точечки, как если бы они никуда не девались и только ждали повода возникнуть, снова запрыгали у Яши в глазах. Он бросил монетку к ногам нищего и хотел улизнуть, однако собственная его нога затряслась и задергалась, словно бы передразнивая калеку…
Яша заметил какую-то харчевню и вошел. Пол был посыпан опилками. Несмотря на ранний час, посетители уже ели бульон с лапшой, вареники, кишку,[17] коржики, морковный цимес. От запахов у Яши засосало под ложечкой. «Не стоило бы такое есть с утра», — остерег он себя и оглянулся, готовый уйти, но дорогу ему преградила толстая еврейка.
— Не бегите, молодой человек, вас не укусят… Мясо у нас свежее, только что с убоя…
«Что может быть общего между Богом и убоем?» — подумал Яша. Женщина подвинула ему табурет, и он сел. Отдельных столов не было — был один длинный, за которым сидели еще и другие посетители. Женщина спросила:
— Булку и рюмку водки? Или рубленую печенку с белым хлебом? Бульон с лапшой? Бульон с гречкой?
— Все равно.
— Понятно! Не бойтесь, неположенным мы вас не накормим.
Она поставила бутылку сивухи, стаканчик и корзинку со сдобными булками. Яша взял бутылку, но рука у него дрогнула, и он пролил водку на скатерть. Соседи по столу, евреи из провинции в залатанных лапсердаках и расстегнутых выцветших рубахах, негодующе и насмешливо загалдели. Один был с черной росшей до глаз бородой, у другого борода была огненная и узкая, как петушиный хвост. Поодаль сидел человек в ермолке и талес-котне. Он очень был похож на меламеда, у которого Яша когда-то начинал изучать Писание. «Неужели это и правда он? — удивился Яша. — Нет, наверняка тот давно умер… Может быть, его сын…» Насколько Яше было хорошо в синагоге среди старозаветных евреев, настолько теперь было неуютно среди этих. «Говорится ли над водкой благословение?» — подумал Яша и на всякий случай пошевелил губами. Он отпил из стаканчика и ощутил терпкость и горечь. В глазах потемнело. В горле запершило. Он коснулся булки, но пальцы не слушались, и ему никак не удавалось отломить ни кусочка. «Что со мной? Заболеваю я, что ли?» Он словно стеснялся присутствующих и испытывал к ним неприязнь. Когда хозяйка принесла печенку и белый хлеб, Яша вспомнил, что полагается совершить омовение рук и сказать благословение, однако не понимал, где можно это сделать, и не увидел необходимой для этого утвари. Он было откусил хлеб, и тогда еврей в талес-котне спросил:
