– А я уж подумал, что за чертовщина, — сказал хозяин с радостным и взволнованным лицом.
Его жена пришла в еще больший восторг.
– Ну и ну, — сказала она, — а вы частенько врете с серьезным видом, как сейчас? Оказывается, вы умеете лгать.
– Та женщина делает это еще лучше, чем я.
– Да вы тоже ей не уступите, что и говорить.
– Однако, хозяюшка, я лгу ради шутки, а эта женщина все говорит с особым умыслом, с подковыркой. Злокачественная ложь. Если перестать отличать неподдельное чувство юмора от обезьяньей мудрости интриги, то сам бог комедии будет вынужден пожалеть об отсутствии проницательного мужа.
Хозяин потупил взор и произнес:
– Ну, не знаю.
– А, все равно, — смеясь, ответила хозяйка.
Мне еще ни разу не доводилось видеть усадьбу Канэда. Я услыхал о ней впервые только сейчас. У нас в доме никогда не говорили о дельцах, а поэтому и я, живущий на хлебах хозяина, не только не имею с ними ничего общего, но они всегда были мне глубоко безразличны. Тем не менее, прислушиваясь краем уха к беседе, которая только что состоялась во время неожиданного визита Ханако, я попытался представить себе красоту ее дочери, а потом стал размышлять об их богатстве, знатности и могуществе и, несмотря на то что я просто кот, не мог уже спокойно валяться на галерее. В то же время я испытывал чувство сострадания к Кангэцу-куну. Какая польза от того, что он окончил университет и стал физиком? Вот Ханако подкупила профессоршу, жену рикши и даже Тэнсёин с многострунным кото, разузнала о нем все, вплоть до того, что у него нет двух передних зубов. А он в такой момент лишь посмеивается да крутит свой шнурок. Далеко не всякий осмелится приблизиться к женщине, у которой на лице покоится такой великолепный нос. Хозяин, конечно, предпочтет остаться в стороне, тем более что у него слишком мало денег. Мэйтэй не стеснен в средствах, но он такой Гудзэн Додзи, что вряд ли захочет помочь Кангэцу. Таким образом, единственный, кто вызывает сожаление, — это сэнсэй, выступающий с докладами о механике повешения. Поэтому было бы очень несправедливо, если бы даже я не попытался проникнуть в стан врага и выведать, что там происходит. Я просто кот, но кот, живущий в доме ученого, который иногда даже читает Эпиктета и стучит им по столу; я немного отличаюсь от обычных бестолковых и глупых кошек. Рыцарский дух, который позволяет мне отважиться на подобную авантюру, скрыт в кончике моего хвоста. Мое желание отправиться на разведку объясняется не чувством долга перед Кангэцу-куном и тем более не тем нервным состоянием, когда, не раздумывая, бросаешься спасать другого. Если выражаться высокопарно, мой поступок заслуживает похвалы и свидетельствует о благородстве моей натуры. Если Ханако и ее сторонники, не испросив на то согласия Кангэцу, повсюду раззвонили о происшествии на Адзумабаси, если они подослали своих сыщиков и теперь с торжествующим видом рассказывают каждому встречному и поперечному, что удалось через них выведать, если они прибегают к помощи рикш, конюхов, бродяг, хулиганов-сёсэев, старух поденщиц, акушерок, ведьм, массажистов, дураков и всячески отвлекают людей, ценных для государства, от важных занятий… у кота тоже найдется решимость. Погода была хорошая, но моя задача несколько осложнялась тем, что на улице начал таять иней, и все-таки во имя выполнения своего долга я готов пожертвовать жизнью. Может быть, служанке будет неприятно, что я выпачкаю ноги и притащу грязь на галерею, меня это мало трогает. «И пойду не завтра утром, а сейчас», — решил я и, полный отваги и смелости, ринулся вперед, но, добежав до кухни, подумал: «Подожди!» Как кот, я достиг высшей степени развития; мне даже кажется, что по своему развитию я ни за что не уступлю ученику третьего класса гимназии. Вот только устройство моего горла, какая жалость! осталось точно таким же, как у всех остальных кошек, и я не могу разговаривать по-человечьи. Допустим, мне удастся пробраться в усадьбу Канэда и выяснить, что происходит в лагере противника — ведь я все равно не смогу рассказать об этом Кангэцу-куну. И хозяин и Мэйтэй-сэнсэй ничего не узнают. Если я не могу сообщить о добытых с большим трудом сведениях, то они будут походить на бриллиант, зарытый в землю и лишенный возможности сверкать в лучах солнца. «Глупо все это, может, не стоит», — размышлял я, стоя у дверей.
Однако жаль бросать начатое дело на полпути. У меня было такое чувство, которое испытывают люди в засуху, — они ждут дождя, а черные тучи проплывают над головой и уходят дальше в соседнюю провинцию. Одно дело, если бы я был неправ, но бороться против несправедливости, во имя гуманности, всегда было сокровенной мечтой мужчины, и он смело идет в бой, если даже знает, что ему грозит неминуемая гибель. Заниматься бесполезным делом и понапрасну пачкать ноги — вот удел кота. Мне было суждено родиться котом, и я не могу обмениваться мнениями с господами Кангэцу, Мэйтэем и Кусями, но если необходимо куда-то незаметно пробраться, то лучше меня никто этого не сделает. Мне всегда бывает очень приятно выполнить то, что не под силу другим. Пусть только мне одному будет известно, что творится в доме у Канэда, но это гораздо приятнее, чем если бы об этом не знал никто. Было бы приятно дать им понять, что существует некто, знающий о них все, пусть даже этот некто и не может рассказать об этом другим. Ну, как не пойти, когда тебя ожидает столько приятных ощущений. Все-таки, пожалуй, пойду.
Когда я пришел к усадьбе Канэда, я увидел величественный европейский особняк, занимавший огромный участок. «Хозяин, наверное, такой же высокомерный, как и сам дом», — подумал я, входя в ворота и внимательно оглядывая здание. Дом не отличался никакими архитектурными достоинствами, два его этажа чопорно возносились ввысь, как бы желая запугать всех своим грозным видом. Наверное, это и есть та самая банальность, о которой говорит Мэйтэй. Обойдя парадный подъезд, я пересек газон и направился к черному ходу. Кухня, как и следовало ожидать, была просторная, наверняка раз в десять больше, чем у Кусями-сэнсэя. Там все было в таком идеальном порядке, все так блестело и сверкало, что навряд ли она уступала кухне графа Оокума, о которой недавно очень подробно писали в газете. «Образцовая кухня», — подумал я и вошел в дом. Смотрю — в просторной светлой передней стоит жена рикши и о чем-то с увлечением рассказывает кухарке и рикше Канэда. «Их надо остерегаться», — подумал я и шмыгнул за лохань.
– Неужели тот учитель не знает нашего барина? — спросила кухарка.
Рикша Канэда ответил:
– Как можно не знать? Надо быть уродом без глаз и без ушей, чтобы жить по соседству и не знать усадьбы Канэда-сана.
– Ничего не могу сказать. Ведь этот учитель такой чудак — ничем, кроме книг, не интересуется. Если бы он знал, кто такой барин, то, наверное, испугался бы. Да куда там, он даже не имеет понятия, сколько лет его собственным детям, — сказала жена рикши.
– Ого, даже самого Канэда-сана не боится! Болван несчастный! Была не была, давай все вместе пойдем и пригрозим ему.
– Это было бы здорово. Ишь ты, нос у барыни слишком велик, лицо ее ему не нравится… Скажет же такое. А у самого рожа, как у барсука из Имадо…[96] А еще, наверное, думает, что такой же, как все люди, этого уж стерпеть никак нельзя.
– Да не только лицо. Посмотрите, какой у него спесивый вид, когда он с полотенцем в руке идет в баню. Будто лучше него человека на свете нет.
Даже кухарка всей душой презирала Кусями-сэнсэя.
– Давайте все вместе подойдем к его забору да обругаем его покрепче.
– Это наверняка поубавит ему спеси.
– Не надо показываться ему на глаза. Пусть только голоса слышит. Помешайте ему заниматься, позлите как следует. Это барыня так наказала.
– Все ясно. — Жена рикши поспешила дать понять, что она свою долю ругательств выдаст сполна.
«Эта компания, чего доброго, и вправду явится издеваться над Кусями-сэнсэем», — подумал я и, тихонько проскользнув мимо заговорщиков, вошел в комнаты.
У кошек как будто нет ног: еще ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь из них неловко ступил и наделал шуму. Они ступают совершенно бесшумно, как будто идут по облакам. Их поступь подобна удару гонга в воде, звону гуслей в глубокой пещере. Мне нет дела ни до банального европейского дома, ни до образцовой кухни, мне нет дела ни до жены рикши, ни до слуги, кухарки, барышни, горничной, самой госпожи Ханако, ее мужа-барина. Я сходил, куда хотел сходить, послушал, что хотел услышать, высунув язык, помахал хвостом и, нащетинив усы, не спеша вернулся домой. Пожалуй, во всей Японии никто не сможет сделать это искуснее меня. Я стал сомневаться: «Уж, в самом деле, не сродни ли я кошке Нэкомата, что нарисована в книжке с картинками?» Говорят, что во лбу у жабы есть драгоценный камень, светящийся в темноте, а у меня в хвосте заключено чудесное средство, передаваемое в нашей семье по наследству. Оно-то и позволяет мне дурачить людей. Гордо прошествовать по коридору в доме Канэда, да так, чтобы этого никто не заметил, для меня легче, чем богатырю Нио-сама[97] растоптать токоротэн[98]. Тут я и сам пришел в восторг от своих способностей и, сообразив, что все это благодаря моему хвосту, которым я всегда очень дорожу, преисполнился к нему благоговения. Я решил помолиться великому богу хвосту о ниспослании мне кошачьей удачи и наклонил слегка голову, но, кажется, допустил при этом небольшой просчет. Полагается отвесить три поклона, все время глядя на хвост. Я хотел выполнить все в точности и повернулся так, чтобы можно было видеть хвост, но хвост, оказывается, последовал за моим туловищем. «Не уйдешь», — подумал я и оглянулся, да так, что чуть не вывернул себе шею, но… хвост тоже метнулся в сторону. Угнаться за хвостом оказалось так же трудно, как втиснуть всю вселенную в три суна; повернувшись в погоне за хвостом семь с половиной раз, я совсем измучился и прекратил это занятие. У меня закружилась голова, и я никак не мог сообразить, где нахожусь. «Будь что будет», — подумал я и побрел куда глаза глядят. За сёдзи послышался голос Ханако. «Наконец-то», — сказал я себе и замер на месте, навострив уши и затаив дыхание.
