Двенадцатый день. Слухи, кои вот уже двадцать лет все усиливались, глася, что глава нашего княжеского рода, отец земных племен, благороднейший, августейший и древнейший Адам (да будет мир с ним!) изъявил волю посетить отца моего в стольном его граде, ныне уже более не слухи, но истина. Приближается уже посольство, несущее весть эту. Велико ликование в городе и радость. Отец мой приказал первому своему министру приготовить все, как должно.
Тринадцатый день. Прибыли нынче доверенные лица и донесли, что посольство остановилось в оазисе Балка в восемнадцати днях пути отсюда на юг.
Четырнадцатый день. Нет в городе другого разговора, кроме как о великих новостях да о посольстве. На восходе солнца отправились в путь посланцы отца моего, пышно одетые, с дарами – везут они с собой и золото, и драгоценные камни, и пряности, и почетные одежды. Отправились они С развевающимися знаменами и под военную музыку, и блестящие ряды их двигались мимо, пока не утомили меня число их и шум. А толпы, что, крича, следовали за ними, и зевак, собравшихся на кровлях, ни один человек сосчитать был бы не в силах. Поистине, великий нынче день.
Пятнадцатый день. Отец мой приказал подновить Пальмовый дворец для посла и его свиты. Восемьсот художников и искусных мастеров будут работать не покладая рук, дабы покрасить его, позолотить и подправить.
Шестнадцатый день. Побывал в музее, дабы обозреть одеяния из фиговых листьев и странных недубленых шкур, кои носили прародители наши в раю в древние времена. А также Огненный меч, бывший в руце ангела. Ныне город безумствует из-за предстоящих событий, и в музей, говорят, пускают лишь малые тысячи из тех множеств, что ежедневно рвутся туда узреть сии реликвии. Дабы мог я видеть, как видят простолюдины, и слышать, как слышат простолюдины, и избавиться от докучных почестей, надлежащих сану моему, когда сам я являю собой зрелище, отправился я туда переодетым в простого мохака[28], не обременив себя ни единым слугою. По обширным анфиладам покоев расхаживали сотни гидов, а за ними следовали сотни любопытных, и толковали они им все собранные здесь чудеса. И заметил я, что гиды эти показывают сокровища свои не наугад, но в строгом порядке, и речь их по застарелой привычке закостенела в неизменной последовательности слов, стала монотонной и лишенной всякого выражения, словно бы ее производила машина. Тот, за которым следовал я, уже четыреста лет занимал этот пост и все это долгое время каждый день отбарабанивал одну и ту же речь, так что ныне не властен уже был он над своим языком. Лишь только начинал он болтать, один Бог мог остановить его, пока речь сама собой не кончалась. Глупая риторика и напыщенность ее некогда, быть может, и звучали внушительно, ныне же, однако, могли только вызвать насмешливый хохот или слезу жалости – до того пресными и безжизненными они стали. Трижды прерывал я этого бедного дряхлого осла, дабы испытать его. И сбылось предугаданное мною: он сбивался и приходилось ему возвращаться обратно и начинать сначала. И было так: молвил он: «Узрите сие грозное оружие, угрюмую реликвию того ужасного дня, еще пылающую тем жадным огнем, что над потемневшими просторами Эдема отбрасывал багровый отблеск…» Я перебил его и задал вопрос о внушительном экспонате с надписью: «Подобие и изображение Ключа от Райских Врат, оригинал какового покоится в сокровищнице Каина в дальнем городе Енохе». Дряхлого гида сильно это смутило, и попытался он ответить мне, но не смог и раз, и два. А затем стал вспоминать место, на котором оборвал он заунывную свою речь, но не сумел, и опять заскрипел с самого начала: «Узрите сие грозное оружие, угрюмую реликвию того ужасного дня, еще пылающую тем жадным огнем, что над потемневшими просторами Эдема отбрасывал багровый отблеск…» И дважды еще я перебивал его, и каждый раз возвращался он к своему проклятому: «Узрите сие грозное оружие…» Но тут заметил он по смеху в толпе, что попался в ловушку, и обуял его гнев, и накинулся он на меня, говоря: «Хоть я человек незнатный и невысокий занимаю пост, но не пристало какому-то мохаку, невежливому юнцу, позорить мои седины насмешками». Впервые услышал я бранные слова, и рассердился, и чуть было не сказал: «По закону тот, кто оскорбляет отпрыска царского дома, повинен смерти». Но вовремя удержался и промолчал, решив в надлежащее время отдать его на распятие вместе со всей его семьей.
Мне еще не доводилось видеть ничего подобного любопытству, с коим взирала толпа на Фиговые Листья. А ведь и не листья они вовсе, но лишь их скелеты, ибо мякоть вся давно сгнила и рассыпалась в прах, и уцелели только прожилки. Найдутся хулители и скажут, что всегда будут у нас подлинные райские одеяния, пока не переведутся на земле фиговые деревья и звери, дабы было чем подновлять сии священные сокровища. Я же ничего не скажу, ибо так будет благоразумнее. Но горько мне вспоминать, что в каждом из семи городов выставлен напоказ единственный подлинный и неподдельный Огненный меч, изгнавший наших праотцев из рая. Сие подвигает к сомнению.
Тут прошла мимо прелестная идолопоклонница и затерялась в сомкнувшейся толпе. Я же предался мечтам и грезам и, утратив интерес к чудесам, меня окружавшим, удалился в дом свой.
Двадцатый день. Поскорее бы с божьей помощью прибыло это посольство, ибо народ совсем потерял голову. Весь город занят только разговорами о сем великом событии и приготовлениями к оному. Однако минует еще много дней прежде, нежели надежды эти принесут плоды.
Двадцать седьмой день. Да погибнет потомство Иавала! Да иссохнет рука, которой мало было создать благородный орган и чарующую арфу, и заперла она неугомонного дьявола в недрах ящика, дабы всякие бродяги исторгали из него вопли, крутя рукоятку, и называли их музыкой. Хотя не прошло еще и ста лет, как появилась эта новинка, но уже распространилась она по всем пределам, подобно чуме, и ныне в каждом городе бродяги из далеких стран крутят ручку этого страшного ящика в обществе друга своего обезьяны. Было бы это еще переносимо, если бы играли они разное, но на беду все эти ящики играют одну только песенку – новую песенку, вошедшую в моду лет тридцать назад; а теперь она, пожалуй, выйдет из моды, лишь захлебнувшись в этом нелепом потопе, о коем благочестивые дурни с плохим пищеварением пустословят и пророчествуют время от времени. Говорят, что ожидаемые празднества привлекли в город наш еще больше этих бродяг с ящиками, и стеклось их сюда полных восемьдесят тысяч, и все они без отдыха накручивают один слезливый мотивчик: «Поцелуй, Аггаг, свою мамашу». Поистине не могу я больше этого терпеть. Хоть бы и провалился Аггаг сквозь землю, и этого было бы мне мало, ибо велик мой гнев оттого, что он вообще родился и навлек на нас эту беду.
Второй день шестого месяца года 747. Вчера прибыли посланцы отца моего, а с ними августейшее посольство. И отец мой встретил их торжественно у городских ворот. Процессия была весьма длинна, одеяния диковинны, и зрелище сие тешило глаз. Город весь обезумел от восторга. Не доводилось мне еще видеть такого шума и смятения. Всю ночь напролет каждый дом, каждая улица и все дворцы блестели огнями, и, те, кто пребывал на далеких восточных горах, говорили, что мнилось им, будто не город перед ними, но равнина, усеянная гранеными драгоценностями, кои сверкали и переливались, обворожая взгляд своим сиянием.
Посол сообщил привезенную им весть, и сомнений более не остается. Адам приедет к нам, и срок уже назначен: год 787-й или следующий. Глашатаи возвестили об этом народу, и весь город шумно ликует. Отец мой приказал начать приготовления для надлежащего празднования столь знаменательного события. А теперь начнутся игры и другие развлечения в честь посла, и отец мой объявил о прекращении всяких работ на два месяца, пока будут длиться эти празднества.
ОТРЫВОК ИЗ СТАТЬИ В «РАДИКАЛЕ» ЗА ЯНВАРЬ 916 ГОДА[29]
«… Когда численность населения достигла пяти миллиардов, земле уже нелегко было прокормить их. Правда, войны, эпидемии и голодные годы приносили время от времени облегчение и уменьшали чудовищную напряженность положения. Поистине благодетельным явился памятный 508 год – год, когда голод, подкрепленный моровой язвой, скосил за девять месяцев сто шестьдесят миллионов человек: немного, конечно, но все же лучше, чем ничего. То же можно сказать и о последующих подобных годах. Однако от века к веку бремя численности населения становилось все более тяжким, все более грозным, и соответственно этому неотвратимо возрастала серьезность положения.
Выйдя из младенческого возраста, люди почти не умирали. Средняя продолжительность жизни равнялась шестистам годам. Колыбели все наполнялись, наполнялись, наполнялись – без отдыха и срока; кладбища практически пустовали, могильщики бездельничали и едва могли прокормить свои семьи. Смертность составляла 2250 человек на миллион. Людей разумных это пугало, легкомысленные хвастали этим! Они вечно сравнивали численность населения в текущем десятилетии с численностью его в предыдущем и восторгались гигантским приростом – как будто он шел на пользу человечеству, которое и так еле-еле вырывало у земли достаточное пропитание.
