за тем, чтобы ребро было здоровым и его не забрали в цеметерий [163]. Так что не стоит никуда ходить, сидите лучше дома, и будем надеяться, милостивый Господь сохранит нас. Аминь.
44
Буюкалли [164], 24 junii 1722.
Милая кузина, погодите смеяться. Посмотрите, откуда я пишу, и вы поймете, что это что-то значит. А значит это, что нам пришлось прибыть сюда, за три мили от Родошто, покинув город из-за чумы. Вот уже два дня мы живем здесь в шатрах возле какой-то убогой деревни. Господин Берчени со всеми домочадцами разместился в деревне: убогая хижина, двор, хлев, вроде хутора. В городе же чума свирепствует; бывают дни, когда по полторы сотни хоронят. Среди нас никто еще не умер; правда, двое слуг заразились, но выздоровели. При всем том в городе мы не могли дальше оставаться, так что уже два дня живем здесь. Конечно, места тут красивые, но страшная болезнь испортила нам все настроение, и смеяться нет никакой охоты. Дело в том, что болезнь эта в самом деле мерзкая: утром ты здоров, к вечеру заболел, а на третий день тебя хоронят. Очень я боюсь за вас, милая, потому как знаю, чума и у вас ходит. Но если уж мы попали под ее руку, то надо держаться на плаву, пока можно, и надеяться на Господа, он нас не оставит. Надо терпеть и нести свой крест. Изгнанникам венграм даже в изгнании приходится скрываться, чтобы хоть в чем-то быть похожими на скрывающегося сына Божьего. А что будет с нами после, один Бог знает. Господина Эстерхази с нами нет, он с женой перебрался в шатер на луга близ Родошто. Больше писать не могу, потому как и письмо не в охоту, когда ты в таком состоянии. Господь нас храни, а вы, милая, берегите жизнь и здоровье. Не упущу случая, чтобы даже в такой скорби не посмешить вас, потому что и мы много над этим смеялись. Я вам писал, что господин Берчени с женой приехали к нам еще до чумы, и когда они уже жили у нас, у старой госпожи в паху появился какой-то прыщик, и она сразу подумала, что это, наверно, чума. Но никому об этом не сказала, даже женщинам. Лекарство просить тоже не посмела, но вечером, ложась спать, эта добрая набожная женщина смазывала прыщик святой водой, которая стояла возле ее постели, и мазала до тех пор, пока тот не рассосался, и все это проделывала она в большой тайне. И мужу об этом рассказала, только когда прыщик пропал. Словом, она сама уверила себя, что это была чума. Над ее богобоязненным лечением и князь, и все мы долго смеялись. Немножко посмейтесь и вы. И храни тебя Бог, милая кузина.
Чуть не забыл написать, что одеты мы в соответствии с нашим душевным состоянием: все мы сейчас в черном — в трауре по княгине. Но в том положении, в каком мы находимся, траур точно нам подходит, хоть бы мы и не носили его из-за чьей-то смерти.
45
Буюкалли, 12 augusti 1722.
Не удивляйтесь, милая, что за прошедшее время я ни разу не написал вам: мы в таком удрученном состоянии, что и не знаю, смогу ли я описать это. В минувшем месяце тот, кто готовил десерты и варил кофе князю, утром сварил кофе, после обеда слег, а на третий день умер от чумы. Жил он от меня в тридцати шагах. Кроме того, два сына нашего повара быстро ушли за ним следом. Так что сами судите, милая, какое у нас настроение. Страх, пожалуй, даже сильнее проклятой болезни, поскольку ты живешь и не знаешь, в какой момент случится с тобой самое страшное. Вечером ляжешь здоровым, а утром проснешься больным. Слава Богу, на здоровье у меня нет причин жаловаться, но поскольку разговоры тут идут только о чуме, мысли о ней так перевернули нашу жизнь, что мне все время кажется, будто я уже болен. Такие мысли, будь они даже чистая фантазия, вынуждают к тому, что ты не можешь избавиться от тревоги и беспокойства. Сколько раз я ложился спать, не надеясь застать рассвет. И не потому, что на самом деле чувствовал какое-то ухудшение, но потому, что тревожное настроение вызывало во мне подобные мысли. Не думайте, милая, что я один такой: все мы здесь в похожем состоянии, а коли так, то вряд ли вы подумаете, что мы проводим время в увеселениях. Я и сам не могу усидеть в своем шатре хотя бы полчаса, но выхожу и убиваю время, бродя туда-сюда по полям, потому как ничем другим заниматься нет никакой возможности. Смех у нас — такая редкость, что ежели так будет продолжаться долго, мы вообще забудем, что это такое, и будем удивляться, услышав, как смеются другие. Я вот подумал: а попади мы в какое-нибудь такое место, где люди все время смеются. Читал я про один древний город, жители которого все время смеялись, ни слова не могли произнести без громкого смеха [165]. Когда господа советники решали в совете какой-нибудь важный вопрос, каждый высказывал свое мнение с громким смехом. Словом, они никогда и заговорить не могли о каком-нибудь деле, не встретив эту тему громким смехом. Даже о смерти отца, матери, жены и дитяти они сообщали друг другу хохоча. Не хотел бы я жить в таком городе; но отсюда, от нас, хорошо было бы хоть на месяц уехать в какой-нибудь такой город. Правда, я думаю, даже там, наверно, мы не смогли бы весело смеяться, потому как нам даже и улыбнуться трудно.
А какую процессию видели мы тут намедни; ей-богу, видя такое, трудно удержаться от слез. Причиной тому стал один прискорбный случай. Господин Эстерхази, приезжая сюда на все праздники, в последний раз пришел преклонить колени пред ликом Божиим, прослушал мессу, пообедал, а к вечеру сел на коня и вернулся туда, где они с женой жили в шатре на лугу. Он еще сразу после обеда почувствовал сильную головную боль, но мы не обратили внимания, не подумали, что это опасно; на самом же деле это был признак чумы, и на третий день мы услышали, что он умер. Весть об этом принесла нам его жена, которая, увидев мужа мертвым и не зная, что с ним делать, в помраченном состоянии духа взяла одного слугу и дочь, оставила тело
