мужа дома и пешком пришла сюда, за две мили, к нам. Когда мы увидели эту горькую процессию, мы не могли не пролить слезы, скорбя вместе с бедной женщиной. Князь послал ее обратно и сделал распоряжения насчет похорон ее мужа. После всего этого могло ли быть у нас хотя бы на минутку хорошее настроение? Мы должны до самой смерти помнить эти горькие дни — так же, как я никогда не забуду и всегда буду вспоминать, какое время мы пережили здесь. Но прежде чем закончу это письмо, не могу не написать вам, милая, про пожар, который сильно нас напугал, хотя жили мы все еще в шатрах: намедни слуги подожгли дом, сделанный из полотна. Не знаю, как это получилось, но они оставили рядом с ним горящую свечу, и шатер в мгновение ока запылал ярким пламенем. Жил в нем Шибрик [166], и он едва успел выскочить оттуда, пожитки его тоже быстро вытащили; но должен сказать вам, что более красивого пожара вряд ли кто-нибудь видел, потому как шатер украшен был разноцветной материей и огонь получился разноцветным. Пожар не продолжался и четверти часа, но за это короткое время сгорело много ценного, ведь шатер такой стоит по крайней мере две тысячи талеров. Милая кузина, давайте с вами тратить деньги на каменные дворцы, а не на полотняные замки. Желаю, чтобы Бог уберег вас от таких переживаний.
46
Родошто, 11 octobris, 1722.
Слава Господу, чума покинула наш город, вчера утром мы тоже оставили наш лагерь и вернулись сюда. Найдем ли мы в себе достаточно слов и чувств, дабы в должной мере возблагодарить Господа за то, что он поддержал нас в такой напасти, особенно среди стольких слуг, которые не умеют уберечь себя так, как люди более умные. Можете представить, милая, с какой радостью мы вернулись сюда, с радостью, какую испытываешь, избавившись от огромной опасности. Нам одним ведомо, какие тоскливые дни мы провели там, ибо словами описать этого нельзя, и чем ужаснее были страдания наши, тем большую благодарность должны мы испытывать к Господу, который так заботился о нас, избавив нас от духовного убожества, кое не легче и не меньше, чем сама чума. Но, пожалуй, можно сказать, духовная немочь тяжелей любых телесных страданий, потому как тело может находиться в цветущем, в самом хорошем состоянии, но ежели разум не весел и не спокоен, оно сразу уподобляется ему. Вот почему мы видели многих людей, чей внешний вид был вполне хорошим, и все же они выглядели угрюмыми, потому как разум их был в беде. И наоборот, видели мы таких, кто хоть и страдал, потому как дела у них шли неважно, но разум их был в порядке и они были веселы и доброжелательны. Так что неспокойствие разума куда тяжелее, чем телесное изнурение, а один час скорби и тревоги куда труднее целого дня тяжелой работы, скажем, землекопов. И завершу я тем, что всегда следует просить помощи у Господа. Дух ли наш неспокоен, плоть ли измождена, обращаться мы должны к Нему, только Он может дать покой и облегчение. Чума здесь сильно проредила население, люди не помнят другой такой эпидемии, как нынешняя. Но, слава Богу, беда миновала, и мы все еще здесь. Вот бы еще письма ваши получать почаще, милая. Господь вас храни, любезная кузина, смеяться нам пока рано.
47
Родошто, 15 aprilis 1723.
Милая кузина, экая забывчивость на меня напала: забыл я вам написать о кончине бедного Ференца Хорвата [167]. Уже два месяца, как он покинул нас навеки. Вы-то об этом давно знаете, знаете и то, что мы потеряли очень хорошего человека, который и в своем возрасте, шестидесяти девяти лет, был очень бодр и всегда в хорошем настроении; не было среди нас никого веселее его. Какое великое это дело — хороший характер! Стоит ли удивляться, что он успел позабыть свою родину: кто сорок три года провел на чужбине, забудет, где он родился. Но боюсь, как бы здесь не было новых похорон, как бы не закрыла навеки глаза госпожа, коя, должно быть, была юной во времена праотца Авраама; такой возраст, шестьдесят девять лет, никого не красит, и женщине в таком возрасте нет нужды прятать себе лицо, чтобы не вызывать лишних мыслей. Из всего этого вы можете понять, что речь идет о госпоже Берчени, которая на глазах худеет и как бы тает. Вы знаете, милая, что у нее и в этом возрасте лицо всегда было румяным, а сейчас совсем побледнело, и вы сами можете заметить, что скоро настанет пора сенокоса. До сих пор самая любимая ее тема была возвращение на родину, но теперь она считает, что скорее увидит царство небесное, чем Венгрию. Конечно, первое лучше, чем второе, — но разве плохо было бы в царство небесное попасть из Венгрии? Одним словом, судя по тому, в каком состоянии находится эта госпожа, я полагаю, она в любой час может обрести нашу вечную родину. Кого мы дадим после этого господину Берчени? Подумайте об этом, милая, а пока пишите какие-нибудь новости, потому как здесь мы ничего не знаем.
48
Родошто, 26 aprilis 1723.
Милая кузина, сколько бы ни жил человек, как бы весело ни проводил дни свои, конец один — смерть. Вот и бедная госпожа Берчени закончила свой земной путь; болела она уже много дней, но страдала не столько от боли, сколько от утраты охоты к жизни, а потому и угасла, как свеча. Вчера, часа в три пополудни, мы заметили, что она вот-вот перестанет дышать. Ее спрашивали, что она скажет нам напоследок, господин наш стоял возле ее одра и отвечал на все вопросы, она хотела еще что-то сказать князю, и уже начала было говорить, но, прошептав одно или два слова, тихо ушла из этого мира. Мы едва заметили ее уход. Бедняжка так мечтала увидеть свою земную родину, но Господь унес ее на родину вечную. Кажется мне, милая кузина, спустя шестьдесят девять лет после рождения своего она могла уже подумать и о небесной, святой родине. Думая об этой благородной женщине, надо вспомнить, что была она очень набожной и имела хороший нрав; еще можно сказать, что она всегда жила достойно, о нищете знала только понаслышке, да по-иному и быть не могло. Особенно когда она была замужем за Драшковичем и
