молодых сострадательных помощников. Должно быть, они вспомнили, в каком плачевном состоянии предстала я перед ними в первый раз. Их глаза увлажнились, и я заметила на их лицах умиление и радость. Г-н Эбер сел и велел мне сесть напротив него. Молодые священники поместились за его стулом; их взгляды были устремлены на меня.
– Ну, сестра Сюзанна, – спросил г-н Эбер, – как теперь обращаются с вами?
– Обо мне забыли, сударь, – ответила я.
– Тем лучше.
– Я и не желаю ничего другого, но должна просить вас об очень большой милости: позовите сюда мать-настоятельницу.
– Зачем?
– Если к вам поступят на нее какие-нибудь жалобы, она не преминет обвинить в этом меня.
– Понимаю, но все же скажите, что вы о ней знаете.
– Умоляю вас, сударь, пошлите за ней; пусть она сама слышит ваши вопросы и мои ответы.
– Нет, скажите.
– Сударь, вы меня погубите.
– Не бойтесь. С нынешнего дня вы больше не под ее властью. Еще на этой неделе вы будете переведены в монастырь Святой Евтропии, близ Арпажона. У вас есть добрый друг.
– Добрый друг? Я такого не знаю.
– Это ваш адвокат.
– Господин Манури?
– Он самый.
– Я не думала, что он еще помнит обо мне.
– Он виделся с вашими сестрами, был у архиепископа, у старшего председателя суда, у ряда лиц, известных своим благочестием. Он внес за вас вклад в монастырь, который я вам сейчас назвал, и вам остается провести здесь всего несколько дней. Итак, если вам известны здесь какие-нибудь непорядки, вы можете, не навлекая на себя неприятностей, довести их до моего сведения. Вас к этому обязывает святой обет послушания.
– Я ничего не знаю.
– Как! Разве они не прибегали к особо крутым мерам по отношению к вам после того, как вы проиграли процесс?
– Они считали, и должны были считать, мой отказ от обета тяжким грехом и потребовали, чтобы я испросила прощение у Господа.
– Но в каких условиях было испрошено прощение, вот что мне хотелось бы знать.
И, произнося эти слова, он покачивал головой и хмурил брови. Я поняла, что только от меня зависит отплатить настоятельнице, хотя бы частично, за все удары плетью, которые я нанесла себе по ее приказанию. Но это не входило в мои намерения. Старший викарий, убедившись, что он ничего от меня не узнает, удалился, предложив мне держать в тайне то, что сказал о моем переводе в арпажонский монастырь Св. Евтропии.
Когда почтенный викарий вышел в коридор, оба его спутника обернулись и поклонились мне очень приветливо и ласково. Я не знаю, кто они, но да сохранит им Господь их мягкосердечие и сострадательность, столь редкие у людей их звания и столь необходимые тем, кому вверяются слабости человеческой души и кто ходатайствует о милосердии Божием.
Я полагала, что г-н Эбер занят тем, что утешает, расспрашивает или наставляет какую-нибудь другую монахиню, но он снова пришел в мою келью.
– Откуда вы знаете господина Манури? – спросил он меня.
– По моему процессу.
– Кто вам его рекомендовал?
– Супруга председателя суда.
– Вам, должно быть, часто приходилось совещаться с ним во время вашего дела?
– Нет, сударь, я с ним редко виделась.
– Как же вы сообщали ему нужные сведения?
– Несколькими записками, составленными мною собственноручно.
– У вас есть копии этих записок?
– Нет, сударь.
– Кто передавал ему эти записки?
– Супруга председателя суда.
– Каким образом вы познакомились с нею?
– Меня с нею познакомила сестра Урсула, моя подруга и ее родственница.
– Виделись ли вы с господином Манури после того, как проиграли процесс?
– Один раз.
– Не много. Он вам не писал?
– Нет, сударь.
– И вы не писали ему?
– Нет, сударь.
– Он, несомненно, известит вас о том, что он для вас сделал. Я требую, чтобы вы не выходили к нему в приемную и, если он напишет вам прямо или через посредство каких-либо лиц, отослали мне это письмо, не вскрывая его, – слышите ли, не вскрывая.
– Хорошо, сударь, я исполню все в точности…
Не знаю, к кому относилась подозрительность г-на Эбера – ко мне или к моему благодетелю, но я почувствовала себя оскорбленной.
Господин Манури приехал в Лоншан в тот же вечер. Я сдержала слово, данное старшему викарию, и отказалась говорить с моим адвокатом. На следующий день он секретно переслал мне письмо, я получила его и, не вскрывая, отправила г-ну Эберу. Это случилось, насколько я помню, во вторник. Я все время с нетерпением ждала, к чему приведут обещания старшего викария и хлопоты г-на Манури. Среда, четверг, пятница прошли без всяких новостей. Как тянулись для меня эти дни! Я вся дрожала при мысли, что встретилось какое-нибудь препятствие и все расстроилось. Я не получала свободы, но я меняла тюрьму, а это было уже немало. Одно счастливое обстоятельство порождает в нас надежду на второе, откуда, быть может, и возникла пословица: «Удача родит удачу».
Мне хорошо были знакомы товарки, которых я покидала, и нетрудно было предположить, что я кое-что выиграю, живя с другими узницами. Каковы бы они ни были, они не могли оказаться более злыми и более враждебно настроенными по отношению ко мне. В субботу утром, около девяти часов, в монастыре поднялась суматоха. Нужен сущий пустяк, чтобы взбудоражить монахинь. Они ходили взад и вперед, о чем-то шептались. Двери келий открывались и закрывались. В монастыре все это является, как вы могли уже сами убедиться, верным признаком чрезвычайных событий. Я была одна в своей келье. Сердце у меня сильно билось. Я прислушивалась у двери, смотрела в окно, металась, не зная, за что взяться. Я говорила себе, трепеща от радости: «Это приехали за мной, сейчас я вырвусь отсюда…» И я не ошиблась.
Ко мне явились две незнакомые женщины – монахиня и сестра-привратница арпажонского монастыря. Они в нескольких словах ознакомили меня с целью своего приезда. В сильном волнении я собрала свои пожитки и бросила их как попало в передник привратницы, которая связала их в свертки. Я не выразила желания проститься с настоятельницей. Сестры Урсулы уже не было в живых, и я никого здесь не покидала. Спускаюсь, мне открывают двери, осмотрев предварительно то, что я увожу с собой; сажусь в карету и пускаюсь в путь.
Старший викарий со своими молодыми помощниками, супруга председателя суда и г-н Манури собрались у настоятельницы арпажонского монастыря; они были предупреждены о моем отъезде из Лоншана. Дорогой монахиня расхваливала мне свой монастырь, а привратница добавляла, как припев, к каждой фразе: «Истинная правда…» Она была счастлива, что, когда посылали за мной, выбор пал на нее, и предлагала мне свою дружбу. Вот почему она доверила мне кое-какие секреты и дала несколько советов относительно того, как я должна себя вести. Эти советы были, очевидно, пригодны для нее, но никак не для меня.
Не знаю, видели ли вы арпажонский монастырь. Эго четырехугольное здание, выходящее фасадом на большую дорогу, а задней стороной – на поля и сады. В каждом окне фасада виднелись одна, две или три монахини. Это обстоятельство больше говорило о порядках, царящих в монастыре, чем все рассказы монахини и сестры-привратницы. По всей вероятности, они узнали нашу карету, потому что в мгновение ока все эти окутанные покрывалами головки скрылись. Я подъехала к воротам моей новой тюрьмы. Настоятельница вышла ко мне навстречу с распростертыми объятиями, обняла меня, поцеловала, взяла за руку и повела в монастырскую залу, куда несколько монахинь успели уже прийти, а другие прибежали потом.
* * *
Эту настоятельницу зовут г-жа***. Не могу противостоять желанию описать ее вам, прежде чем продолжить рассказ. Это маленькая женщина, очень полная, но живая и проворная; она постоянно вертит головой, в одежде у нее вечно какой-нибудь беспорядок; лицо скорее привлекательное, чем некрасивое: глаза, из которых один, правый, выше и больше другого, полны огня и бегают по сторонам. Когда она ходит, то размахивает руками; когда собирается что-нибудь сказать, то открывает рот, не успев еще собраться с мыслями; поэтому она немного заикается. Когда сидит, то ерзает на своем кресле, будто что-то ей мешает. Она забывает все правила приличия: приподнимает свой нагрудник и начинает чесаться, сидит, закинув ногу на ногу. Когда она спрашивает вас и вы ей отвечаете, она вас не слушает. Говоря с вами, она теряет нить своих мыслей, замолкает, не знает, на чем остановилась, сердится, обзывает вас дурой, тупицей, разиней, если вы не поможете
