— Если бы не пароход, она могла бы вернуться. А при теперешнем положении лучше бы она пробыла там еще какое-то время. Что ты хочешь? Нечего закрывать глаза. Пока не разгрузят пароход, да и некоторое время спустя у нас не будет никакой работы — мера репрессии. Всегда так бывало. Нам скажут: пароходы не заходят в ваш порт по вашей же вине. Песня известная. И ко всему еще эта история с лишением карточек… Не будет у нас докерской карточки — придется еще потуже затянуть пояс.
— Может быть, у тебя и не отнимут…
— А я не собираюсь вести себя иначе, чем все.
— Я не то хотела сказать…
В Жоржетте еще сохранились всякие предрассудки. Ей казалось, что эти ее слова могут отвратить беду. Да и вообще ей трудно себе представить, что люди способны на подобную низость, ведь они все же люди! А Люсьен, со своей стороны, хотел избежать другой опасности: между ним и женой не должно даже вопроса возникать о его поведении по отношению к американскому пароходу. Здесь нет никакого вопроса и не может быть! Все твердо решено, вот и все! Жоржетта, может быть, и не собиралась поднимать этот вопрос, даже наверняка не собиралась, но Люсьен при первом же намеке насторожился.
— В общем снова наступили черные денечки, что и говорить, — грустно заметил Люсьен. — Плохо все получилось — отправили девочку, а теперь, когда стало еще хуже, выписали ее обратно.
— Что сделано, то сделано, ничего не попишешь. Да и, в конце концов… Что тебе дороже, дочь или пароход?
Избитое выражение, избитый вопрос, ими усеяна вся жизнь… Они никогда точно не выражают твою мысль. В данном случае Жоржетта хотела сказать: ничто не должно нам помешать взять к себе дочку, раз мы этого хотим.
— Жинетта, конечно, — и Люсьен недовольно пожимает плечами. Вопрос жены ему явно неприятен. — Хотя… дело обстоит совсем не так, как ты думаешь. Для меня пароход тесно связан с Жинеттой. С ней и с остальными детьми. Ты понимаешь?..
Люсьен знает Жоржетту, ей не приходиться разъяснять такие вещи: почему так трудно живется, какая идет война, и что самое страшное — война против детей… События в Корее, особенно последних дней, говорят сами за себя…
— Как тебе кажется, когда она может приехать?
— Не раньше завтрашнего вечера, часов в одиннадцать. Сегодня тоже есть поезд, но я думаю, она на него не успеет. И еще один — он приходит завтра утром в семь. Но едва ли Жорж поедет с нею ночью. Этот поезд выходит из Парижа около полуночи. Хотя… все может быть.
— Представляю себе, как Жинетта радуется!
— Еще бы, — Люсьен улыбнулся, зараженный тихим счастливым смехом Жоржетты.
— Но на завтра как раз назначена демонстрация. Только бы тебя не арестовали или не случилось с тобой чего-нибудь…
— Ничего не поделаешь, Жоржетта. Я тебе уже сказал, что ничем не отличаюсь от других…
* * *
— А тебе не померещилось? Начнешь себя изводить, так найдешь тысячи причин.
Мартина может говорить что угодно, но Альфонс уверен, что не ошибся. И он все больше убеждается в этом. Франкер совершенно явно отвернулся, чтобы с ним не здороваться или не ответить на его приветствие.
— Глаза-то у меня есть. Я же видел, как он показал парню, который был с ним: «Вон он!», а может быть просто сказал: «Веди себя так, словно ты его не замечаешь». Парень, кстати, незнакомый. У него не было велосипеда, а Франкер держал свой рядом с собой. Когда я вошел в комнату и посмотрел в окно, они еще продолжали стоять. Потом появился Анри, и Франкер уехал. Парень и Анри вошли в дом, я даже думал — они к нам. Но, видно, они пошли к Анри.
— О тебе вечно всякое болтают, и этого не избежать. Да если бы ты знал, чего я только не наслышалась за сегодняшнее утро из-за своей завивки! И сколько еще, верно, говорили за моей спиной! Подумаешь, преступление…
Мартина сделала перманент. Конечно, преступления в этом нет никакого, но попробуйте-ка заткнуть рот женщинам. Большинство из них целую вечность не были у парикмахера, вот и рады подпустить Мартине шпильку. Все соседки, а тем более товарки, не дают ей проходу. В коридоре, на улице, в бакалейной — всюду преследуют ее.
— Мартина, ты выиграла миллион?
— Чем это ты ублажила своего муженька, что он так расщедрился?
— Некоторые ни в чем себе не отказывают!
— Не иначе как ты нашла себе какого-нибудь шикарного старикашку. Говорят, все богатые женщины делают себе перманент.
— Ничего подобного, у нее волосы сами вьются. Что скажешь, Мартина?
— А прическа-то самая модная! На американский лад.
Дальше этого они не идут, но Мартина великолепно догадывается, о чем они думают: «У меня бы на это ушла вся получка мужа… Неплохое место у Альфонса! Хоть и коммунист, а не теряется. И нашим, и вашим… Правда, восемь человек детей — это не шутка. Но он же получает на них пособие… Мартина и Альфонс могут себе многое позволить… Умеют устраиваться… Он же подрядчик, ему это не трудно… Положение у него еще завиднее, чем у такелажников, те хоть потеют, надрываются, изматываются раньше срока на работе…»
Все это так естественно и так легко себе представить… Не зря Мартина столько времени откладывала прическу. Вопрос был не только в деньгах. Характер у Мартины общительный, и она не может оставаться в одиночестве. Она должна быть со всеми в хороших отношениях, окружена уважением, ее должны слушать, смеяться над ее анекдотами, прибаутками, остротами. Когда они еще жили в поселке, в бараках и то… А тем более здесь, в новом доме, где все живут рядом. Дверь комнаты Мартины всегда открыта настежь; можно, не выходя из кухни, переговариваться с соседками, лишь слегка повысив голос. Правда, иногда приходится высовываться в коридор: не обо всем же станешь сообщать во всеуслышание…
Сегодня, когда Альфонс пришел домой, он закрыл дверь. И Мартина ее не открыла.
— Не мучай ты себя понапрасну. Может быть, и нет ничего подобного, — успокаивала Мартина мужа.
Она не сказала ему о том, как сегодня, вернувшись из лавки, она… а ведь Мартина не из тех, кто по любому поводу готов пустить слезу. В тех случаях, когда большинство женщин плачет, Мартиной, наоборот, овладевает ярость… Вернувшись, она готова была сунуть голову в ведро, чтобы уничтожить эту прическу тут же, сию минуту, так ее душила злоба… На кого она злилась? Хуже всего, что и злиться было не на кого. Не на себя же и не на своих товарок: их чувства она очень хорошо понимала. Ее душила злоба против чего-то неправильного, несправедливого. Каково это: краснеть, подозревать людей в задних мыслях, когда они тебе говорят: «Мартина, какая ты стала красивая!» Неужели желание быть красивой…
Мартина не рассказала Альфонсу о своих страданиях. Его огорчения посерьезнее. Он явно нуждался в моральной поддержке. Мартина это понимала. Вот почему она старалась казаться беспечной. Но Альфонс на нее же набросился:
— Тоже, подходящий момент выбрала для своей завивки! Лишняя пища для тех, кто собирается возводить на меня напраслину.
— Ну, а я бы на твоем месте… Послушай меня, решись на это… Немедленно пойди к Анри, пока он дома. Поговори откровенно. Если у тебя совесть чиста…
— Чистая совесть — что ты об этом знаешь!.. Скоро уже перестанешь понимать, чистая она у тебя или нет!
По правде говоря, если еще сегодня утром Альфонс не видел ничего особенно предосудительного в своем поведении, то последующие события этого дня открыли ему глаза. Он узнал о профсоюзном собрании, на котором не присутствовал, и об энергичных действиях коммунистов. Он видел демонстрацию металлистов. Но больше всего его потрясло прибытие американских эсминцев.
Из своего окна он видит их… Альфонс обнаружил это, когда из-за занавески наблюдал за Франкером и его товарищем… Отсюда вид на океан обрывается как раз в том месте, где стоят эти эсминцы. Только они и видны и больше ничего. Словно не они пришвартовались, а весь океан пришвартовался к ним, как на картинке, которая висит на стене справа, прикрепленная двумя кнопками, не позолоченными, а самыми обыкновенными, железными…
— Нет, не пойду я к Анри. Если они хотят мне что-то сказать, пусть сами приходят. И ты посмотришь, как я им отвечу!
Под «они» он подразумевает товарищей по партии. Хоть Мартина и не в партии, но ей неприятно, когда так говорят о коммунистах. «Они» — для нее это соседи, все друзья, с которыми она ежедневно общается — словом, все те, кого она мысленно называет: «такие же, как мы».
А собственно, что он может им ответить? Что в порту никого из руководителей не было и никто не сказал, как действовать? Что Робер даже не нашел нужным встать с постели? И все остальные доводы, которые он повторял самому себе сегодня утром?.. Они и тогда уже не многого стоили, а сейчас тем более… Альфонс в жизни не решится к ним прибегнуть, да еще теперь, когда ранен Папильон… И с Папильоном тоже скверно получилось… Из докеров ему, пожалуй, ближе всех именно Папильон. По каким причинам — трудно разобраться. Верно, главным образом потому, что он, как такелажник, зарабатывает больше остальных и, как и Альфонс, на несколько особом положении… Так вот, Папильон сегодня утром крикнул: «Ты что, Фофонс, для американцев вербуешь?»
