Излагая этот разговор, поэт напыщенно писал: «То, что я кстати вспомнил нужные стихи, означает, что в искусстве поэзии мне покровительствуют боги и что удел мой счастлив».
Первый министр Кудзё, князь Корэмити, в своих челобитных грамотах тоже занимался самовосхвалением, описывая моменты, не представляющие ничего особенного.
Надпись на колоколе в храме Дзёдзайко составлена была сановником Ариканэ.[324] Придворный чиновник Юкифуса переписал текст набело и уже приготовился было отдать залить металл в форму, когда монах-литейщик взял черновик с текстом надписи и показал его мне.
В тексте была строфа:
Когда наступает в природе
Безмолвье вечерних часов,
Ко мне твои звуки приходят
За сотни ри.
— Здесь я вижу женскую и мужскую рифму, — сказал я, — не ошибка ли это — «сотня ри»?
— Как хорошо, что я вам показал надпись, в этом ведь будет и моя заслуга! — обрадовался монах и помчался к каллиграфу.
— Да, я ошибся, — ответил тот, — нужно исправить на «много рядов».
Однако что значит это «много рядов»? Может быть, он имел в виду «много шагов»? Я так и не понял.
Однажды с большой группой попутчиков я отправился в паломничество к Трем пагодам.[325] В Ёкава,[326] в зале Неизменного обряда, мы увидели старинную картину с надписью «Павильон Цветка Дракона». Сторож при храме объяснил нам:
— Рассказывают, что авторство надписи приписывают либо Сари, либо Кодзэю.[327] Но достоверно автор еще не установлен.
— Если это Кодзэй, — заметил я, — на обороте должна быть подпись; если же автор Сари, подписи на обороте быть не должно.
Оборотная сторона картины была покрыта толстым слоем пыли и затянута паутиной. Когда убрали грязь, все явственно увидели надпись, указывающую чин и имя Кодзэя и дату.
Все были поражены.
Когда высокомудрый Догэн читал в храме Наранда наставления, он позабыл так называемые «восемь несчастий».[328]
— Не помните ли вы их? — обратился он к присутствующим. Никто из его учеников вспомнить не мог. Тогда я выглянул из соседней комнаты и сказал: «Наверное, это то-то и то-то», чем вызвал всеобщее восхищение.
Как-то мы с содзё Кэндзё пришли посмотреть церемонию с наговорной водой.[329] Содзё, не дожидаясь окончания церемонии, собрался домой, а содзу, пришедшего вместе с нами, нигде не было видно. Монахи, посланные его разыскивать, очень долго не возвращались, а потом вышли из храма и заявили:
— Очень уж много там монахов, и все одинаково одеты. Никак невозможно его отыскать.
— Какая жалость, — воскликнул Кэндзё и обратился ко мне, — поищите, пожалуйста, его вы!
Я вернулся в храм и сейчас же привел содзу.
В пятнадцатый день второй луны[330] была ясная лунная ночь. Стало уже совсем поздно, когда я направился к Сэмбонскому храму. Войдя в него через черный ход, я расположился в стороне ото всех и, поглубже спрятав лицо в одежды, стал слушать чтение сутр. В это время от молящихся отделилась прекрасной наружности женщина. Она подсела ко мне и прислонилась к моим коленям.
«Если на меня перейдет аромат ее благовоний, — подумал я, — будет неловко», — и тихонько отодвинулся.
Женщина снова придвинулась ко мне, тогда я встал.
Некоторое время спустя одна дама, давно служившая при дворе, говоря со мной о разных пустяках, между прочим, заметила:
— Тут о вас отзывались весьма пренебрежительно, будто вы совершенно бесстрастны. Есть один человек, который невзлюбил вас за бесчувственность.
— Простите, я вас совсем не понимаю, — только и мог я ответить.
Обо всем я узнал позже. Оказывается, той ночью, когда я пришел послушать сутры, из особого помещения меня заприметил один знакомый. Он подослал ко мне сопровождавшую его жену, переодетую до неузнаваемости, и наказал ей:
— Если будет подходящий момент, попробуй заговорить с ним. Вернешься — расскажешь, как он себя вел. Это интересно.
Пятнадцатый день восьмой луны и тринадцатый день девятой луны соответствуют созвездию Овна.[331] Небосклон тогда бывает чист и ясен, и поэтому ночь хороша для воспевания луны.
Неуютно то место, где растут водоросли, что собирают рыбаки из бухты Синобу (Спрятавшейся); немало людей охраняют гору Курабу (Темную), но вместе с тем как много незабываемого в глубоких чувствах и проникновенных думах человека, чье сердце полно безрассудной решимости пойти туда!
Очень, должно быть, совестно заручаться согласием родителей и братьев девушки, чтобы навсегда взять ее в свой дом.
Стесненную в средствах женщину, которую в любом мужчине — в безобразном ли старом монахе, в грубом ли дикаре — влечет лишь его богатство и которая говорит, что, мол, «был бы поток увлекающий», — сводник кому угодно представит прекрасной, поэтому не годится вступать в брак с тем, кого не знаешь и кому незнаком. Иначе вам не о чем будет перекинуться словом. Когда же вы станете говорить друг с другом о горестях прожитых лет или о непроходимых зарослях на склоне горы, беседе вашей не будет конца.
Но если все улаживают посторонние, вы неминуемо сталкиваетесь со множеством неприятного. Скажем, жена прекрасна собой, а муж и по происхождению ниже ее, и видом безобразен, и годами уже стар. Тогда он думает: «Ради такого страшилища обрекла она на погибель свою красу», а сам и жену начинает презирать и, оставшись с нею наедине, стыдится своего вида. Это очень прискорбно.
Человеку, который сам не испытывал, что значит недвижно стоять под луной, затянутой облаками, когда ночь благоухает цветением слив, или брести, сбивая росу, по равнине Августейшей Ограды[332] при полной луне, — не стоит ввязываться ни в какие любовные дела.
Полный месяц ни на один миг не остается круглым, он тут же идет на ущерб. Ненаблюдательный человек, пожалуй, и не заметит, насколько изменились его очертания за ночь.
То же происходит и при тяжелой болезни: уже не остается времени, чтобы пожить, близится смертный час!
Однако пока болезнь еще не опасна и не грозит вам смертью, вы привычно считаете, что жизнь неизменна, и думаете, что спокойно ступите на истинный Путь только после того, как многое успеете свершить в своей жизни, а между тем вас настигает болезнь, вы заглядываете в ворота смерти — и тогда вы не исполните уже ни одно из своих желаний.
Напрасно станете вы раскаиваться в нерадиво прожитых годах и лунах. У вас возникнет желание, как только ночь сменится днем, свершить и это деяние, и то, если на сей раз недуг отступит и сохранит вам жизнь. Но вам делается все хуже, и вы кончаетесь, метаясь без сознания. Видимо, только так оно и бывает. Именно это люди должны прежде всего и спешно вместить в сердце свое.
Если вы захотите обратиться к Учению на досуге, после того как исполните свои желания, — помните, что этому не суждено сбыться, так как предела желаниям нет. Что же можно сделать за нашу жизнь, подобную призраку?
Вообще, наши желания все суть пустомыслие.
Зная, что, как только в сердце западет желание, беспутное сердце лишь ввергнется в заблуждения, самое лучшее — ничего не делать для его исполнения. Когда вы обращаетесь к Учению, враз отбросив все дела прочь, — исчезают помехи, исчезают заботы, а дух и плоть надолго умиротворяются.
Неустанные заботы наши о том, что неблагоприятно и что благоприятно, проистекают лишь от отношения к трудностям и удовольствиям.
Все любят удовольствия и никогда не перестают искать их. Доставляет удовольствие, во-первых, слава. Слава бывает двоякого рода. Это — восхваление поступков и восхваление таланта. Во-вторых, доставляет удовольствие вожделение, в-третьих, чревоугодие. Со стремлением к этим трем удовольствиям не сравнится ни одно из тьмы желаний. Возникает это стремление от извращенного взгляда на жизнь и влечет за собой многие бедствия. Лучше всего не искать удовольствий.
Когда мне было восемь лет, я спросил отца:
— А кто такой Будда?
— Буддами становятся люди, — ответил отец.
— А как они становятся буддами?
— Благодаря учению Будды, — ответил отец.
И снова я спрашиваю:
— А того Будду, который обучал будд, кто обучал?
— Он тоже стал Буддой благодаря учению прежнего Будды, — опять ответил отец. Я снова спросил:
— А вот самый первый Будда, который начал всех обучать, — как он стал Буддой?
И тогда отец рассмеялся:
— Ну, этот либо с неба свалился, либо из земли выскочил.
Потом отец потешался, рассказывая об этом всем:
— До того привяжется, что и ответить не можешь.
