Жорж Санд - Последняя любовь

После того как я сказал ей, что надо упрочить свободу, достоинство и благосостояние молодой четы, она ответила:

— Ну конечно, я сама много думала об этом, но ждала вашего поощрения. Наконец все готово! Правда, не окончен еще срок аренды той большой фермы в Вервале, которую я дала в приданое Тонино, но я знаю, что за небольшое вознаграждение фермер тотчас же уступит ее нам. Она требует поправок, а у меня в сарае есть готовый сруб и камень, недавно привезенный из каменоломни. Я не хотела говорить об этом нашим молодым. Мне бы хотелось, чтобы они были более скромны, и вместо того чтобы ждать от меня подарков и забот, как нечто должное, Тонино выразил бы мне какое-нибудь желание. Он же не подумал сделать этого и, казалось, хотел сказать, что с того времени, как он обладает молодой и красивой женщиной, влюбленной в него, ему больше ничего не нужно на земле, и я ничего не могу прибавить к их счастью. Он избегал говорить со мной о своих проектах. Не рассчитывал ли он продать ферму, чтобы поселиться вдали от нас? Может быть, если я затрачусь на исправление дома, он скажет мне, что это было бесполезно!

— Все же пойдемте смотреть, — отвечал я ей, — какие средства нужно вложить, чтобы поддержать ферму; после мы посоветуемся с Тонино.

— Таким образом вы не знаете, в каком виде теперь этот дом? — спросила меня Фелиция, направляясь со мной к ферме, которая находилась в часе ходьбы в горах. — Разве вы никогда не гуляли там?

— Редко. Мне не хватало времени: работа внизу поглощала все дни, вы сами знаете это. Кроме того, эта ферма годится для пастушеской жизни, которой не занимался Жан, да и хорошо делал. Вас, так прекрасно понимающей это дело, было совершенно достаточно. Ферма недурна, и земля представляет отличные пастбища, которые дадут значительный доход.

Выслушав меня, она сказала:

— Может быть, вы находите, что я уступила Тонино слишком большое место?

— Нет, я не нахожу этого. Супруги молоды, у них будут дети.

— Да, конечно, — отвечала она. — Они будут счастливы и сумеют сберечь их.

Я заметил слезы на ее щеках. Это было в первый раз, что она при мне оплакивала свою дочь. Она всегда говорила о ней с угрюмой скорбью и теперь старалась скрыть от меня свои слезы.

— Плачьте, — сказал я ей. — Будьте женщиной, будьте матерью. Я вас люблю теперь более, чем в те минуты, когда вы раздражаетесь и сердитесь.

— Но разве вы не презираете того воспоминания, которое сокрушает меня?

— Нет, когда вы плачете, я не презираю прошлого. Слезы смывают все, и истинное горе заставляет уважать себя.

Она вытерла слезы моей рукой и поцеловала ее, бросив на меня ясный и глубокий взгляд, в котором выражалась вся энергия и страсть ее души.

— У меня было два горя в жизни, — сказала она, — смерть моего ребенка и брата. В тот день, когда вы полюбите меня так, как я люблю вас, я позабуду о них.

— Зачем же забывать их? — сказал я ей. — Горе полезно прекрасным душам, и я охотнее разделю его с вами, чем забуду о нем. Вы приобретете мое расположение, будьте в этом уверены, скорее нежностью, чем энергией. Я желал бы вас видеть настолько слабой, чтобы быть в состоянии посвятить вам мою жизнь.

Она вдруг воодушевилась, перестала протестовать против выражения моей любви к ней и с усердием и почти оживлением начала заниматься собственностью Тонино. Она хотела все сломать, чтобы все перестроить, и концом ветки начала рисовать на песке план.

Я любовался ее рассудительностью, ее умением вдаваться в подробности и ее верным и быстрым взглядом.

По мере того как она развивала свои планы, я составлял ей смету. Когда я достиг значительной суммы, она сказала:

— Нет, я не дойду до такой цифры. Это будет слишком дорого, и вы будете бранить меня.

— Никогда, — отвечал я. — Все ваши дела в таком порядке, что вы всегда имеете право быть великодушной.

— Но ведь я затрагиваю ваше состояние, господин Сильвестр.

— Нет, оно ваше! У меня его никогда не было, не желаю иметь его. Я обвенчаюсь с вами, но не воспользуюсь вашим состоянием. Так должны были всегда поступать супруги, когда один имеет много, другой ничего.

— Почему же это должно быть?

Я колебался ответить ей, и она воскликнула:

— О да, я понимаю: вы не хотите, чтобы думали, что вы женитесь на падшей девушке из-за ее богатств.

— Мне это и в голову не приходило, — сказал я. Но если вы так думаете, то я согласен с вашим предложением. Я хочу, чтобы все узнали, что я женюсь только из любви к вам.

Она была в восторге от моего ответа и снова принялась за свои планы, болтая с фермером и вычисляя сумму, которую хотела дать ему в вознаграждение.

Солнце уже начинало садиться. Мы все еще находились там, как вдруг увидели в нескольких шагах от нас на тропинке Тонино и Ванину.

— О, посмотрите, — воскликнула Фелиция, — они уже здесь! Они явились, чтобы посмотреть на свое жилище. Молодые совсем не так опьянены своей любовью, как вы предполагали, потому что уже начали заботиться о завтрашнем дне.

— Они следуют законам природы. Во время весенней песни любви они подумывают уже о своем гнездышке.

— Как, кузина, вы здесь? — сказал Тонино, подходя ближе.

— Да, — ласково отвечала она, — я пришла сюда приготовить твое гнездышко, как говорит господин Сильвестр. Хочешь ли ты жить здесь?

— Да, конечно, если только у меня хватит средств исправить все, когда отсюда выедет фермер.

— Фермер уедет завтра, и с того же дня начну здесь работать. Посмотри на план, пока его еще не смел ветерок. Вот здесь ваша большая комната, в которой могут поместиться кровати и колыбели… Вот зал чтобы беседовать, обедать и заниматься музыкой… Тут будет хлев с двойными стойлами, разделенный на три части — для коров и для телят двух возрастов. Там сеновал, сушильня, пчельник, колодец и так далее.

— Но ведь это мечта! — воскликнул Тонино. — Мне придется работать двадцать лет, чтобы заплатить за все это!

— Вы ничего не должны платить, — сказала она ему. — Это вам свадебный подарок, сверх приданого.

Побуждаемый ли искренним чувством или же под влиянием импровизации своей артистической натуры, Тонино, падая на колени перед Фелицией, воскликнул:

— Мать, значит ты еще любишь меня!

Побежденная Фелиция доверчиво и сердечно поцеловала его.

— Если ты станешь таким же добрым и искренним, каким ты был раньше, то я так же, как и прежде, полюбила бы тебя, — сказала она ему.

— Любите же меня, как прежде, — отвечал он, — потому что я исправился от моих безумств и стал наивен, каким был в двенадцать лет. Этим я обязан ей, — прибавил он, указывая на Ванину. — Сегодня утром я еще был зол, она выбранила меня и сказала, что я неблагодарен и несправедлив. Я почувствовал, что она была права, раскаялся, и если вы нас теперь видите здесь, то только потому, что мы шли просить у вас прощения.

С этого дня в семье воцарился покой. Тонино перестал быть заносчивым, угрюмость Фелиции исчезла. Добрая и ласковая Ванина, казалось, была связующим звеном. Между ними состоялся как будто бы безмолвный договор, условием которого было поставлено, чтобы молодые не жили у нас до вступления во владение своим домом. Я сожалел об этом, так как судил о деле иначе, чем Фелиция. Любовь молодой пары казалась мне настолько святой и серьезной, что не могла бы нарушить наш траур. Фелиция ничего не объясняла мне по этому поводу, чтобы не иметь со мной пререканий, но Тонино тихо говорил мне:

— Позвольте мне устроиться так. Я знаю, что наша любовь оскорбляет кузину по отношению к ее брату. Это довольно безрассудно, потому что нет причины допустить через два или три месяца то, что было запрещено сегодня; точно так же нельзя горевать ровно целый год, пока носят траурные одежды, и забыть печаль так же скоро, как сбрасывают изношенное платье. Но во всяком случае таково мнение моей кузины и следует уважать его. Она переносила бы терпеливо мое присутствие, была бы добра с моей женой, но внутренне стала бы волноваться, а мне не хотелось бы причинять ей неприятности.

В ожидании переселения в Верваль Тонино с женой отправились путешествовать. Фелиция поручила ему взглянуть на ее владения в Ронской долине. Воспользовавшись этим, он проехался по всей Швейцарии и пробыл в отсутствии три месяца.

Он должен был возвратиться к нашей свадьбе, назначенной на июль. Несмотря на желание снова увидеть этого ласкового ребенка, я должен был сознаться, что его отсутствие благоприятно действовало на меня и на Фелицию. Жизнь наша стала спокойной и приятной, у Фелиции смягчился ее суровый характер, и ее ум и сердце открылись для любви. Если в лета Тонино и Ванины легко сойтись характерами, то в годы Фелиции и мои и после горьких житейских опытов нужно много мудрости и усилий, чтобы понять друг друга.

Минута нашего духовного соединения настала. И когда нас обвенчали, я остался довольным собою и ею: я чувствовал сдержанную страсть, она была стыдлива и доверчива. Наш медовый месяц не походил на детский порыв веселости при виде цветов; то было время глубоких и интимных радостей под влиянием жарких и чудных лучей летнего солнца.