Жорж Санд - Последняя любовь

Этот разговор обеспокоил меня, и в продолжение нескольких дней я с большим вниманием следил за Фелицией, но ничего не открыл в ней нового. Ее впечатлительность началась, конечно, со дня ее рождения, и то, что мне казалось болезнью и упадком сил, было для нее деятельностью и жизнью. Подобные организмы не понимаются врачами, в особенности же знающими и любящими рассуждать. Невольно они хотят всегда подчинять природу логике.

Часто случается, что ненормальные типы не подчиняются разумному контролю. Может быть, помешанные нуждаются в антирациональном лечении. Тем не менее я старался внушить простой, здравый смысл больному воображению моей жены; я употреблял на это все мое терпение, осторожность и доброту, и мне казалось, что я достигаю цели.

Но как объяснить то отчаяние, сокрушившее меня в это время, тот удар, поразивший меня в самое сердце и разорвавший ту священную завесу, под которой покоились моя вера и мои иллюзии?

Однажды Сикст Мор прошел мимо меня в горах. Я знал, что он дурно отзывался о нас, и мне показалось, что он стеснялся поклониться. Такое оскорбление не может уязвить человека с незапятнанной и безупречной совестью. Я первый подошел к нему и осведомился о его семье. Он совершенно смутился, пожал плечами и ушел с недовольным и презрительным видом. Я не двинулся с места и глазами следил за ним. Он сделал угрожающий жест и стал снова подходить ко мне. Я подождал его, он остановился, и мы оба посмотрели друг на друга: он с досадой, я с удивлением, но спокойно. Вдруг он снял шляпу и, подходя ко мне, протянул руку, которую я пожал, по-прежнему следя за выражением его лица. Я заметил его смущение, но не злобу. Я вам уже говорил, что он был честный человек и пользовался моим уважением.

— С вами случилось какое-нибудь несчастье, — сказал я, — не могу ли я помочь вам?

— Со мной ничего не случилось, — отвечал он, — но я хочу, чтобы вы знали все мои страдания. Я чувствую, что должен это сказать вам, вам, которого я, однако, не люблю. Но это выше моих сил: ваше лицо говорит мне о раскаянии, и каждый раз, когда я встречаюсь с вами, я думаю: «Вот человек, которого я не умел оценить только потому, что ревновал его. Это несправедливо, но верно! Если я когда-нибудь покаюсь ему, я поступлю так благодаря тому, что осталось во мне хорошего и честного, но мое раскаяние опять не помешает мне дурно судить о нем, потому что во мне также есть нечто злое, заставляющее меня страдать и краснеть, — это любовь, которую я испытывал к его жене». Эта любовь прошла, — прибавил он, видя, что я жду дальнейшего хода его мыслей, прежде чем ответить ему. — Я более не люблю Фелицию, и нет необходимости говорить вам почему, так как вы сегодня или завтра узнаете об этом.

Вы мне можете ответить, что прощаете меня за вражду к вам и что сами ничего не имеете против меня.

— Я всегда питал к вам чувство дружбы, — отвечав я ему, — потому что в сердце давно уже простил вас, не ожидая извинений. Теперь же, видя, что вы сделали первый шаг к примирению, я вас уважаю еще больше и уверен, что вы никогда не будете несправедливо относиться ко мне.

— Погодите, — воскликнул он, — неужели вы находите меня несправедливым? Разве не смешна ваша женитьба на госпоже Моржерон? В нашей стране говорили: «Это из-за денег!» Я повторял то же самое, хотя и не верил. Я думал, что вы поступили так, подчиняясь одной из тех причуд, которые являются в ваши годы, а также может быть и в мои, потому что я только на какой-нибудь десяток лет моложе вас.

— Какая же это причуда? Объясните мне, господин Сикст!

— Вы повторяли себе: «Вот девушка, за которой ухаживают люди богаче и моложе меня, а я хочу быть любимым ею. Я желаю из самолюбия, чтобы она всем предпочла меня, даже и ее кузену».

— Ее кузену?

— Ну да, Тонино Монти, который давно рассчитывал быть ее мужем и с досады женился на другой. Впрочем, это не мешает ему сожалеть о своей кузине и постоянно завидовать вашему счастью. Фелиции все известно, и потому она не желает видеть его вблизи себя.

— Вы ошибаетесь, Сикст! Мы часто видимся с Тонино, и ваши предположения относительно его так же нелепы, как и то самолюбие, которое вы приписываете мне.

— Как знаете! Значит, вы женились на госпоже Моржерон по любви?

— И по дружбе.

— Следовательно, можно быть влюбленным и в пятьдесят лет?

— Да, конечно!

— И, значит, через десять лет я все еще буду влюблен в вашу жену?

— Вы говорили, что уже излечились от этой любви?

— Я лгал, то есть… бывают минуты, когда мне кажется, что я разлюбил ее, но в другое время я чувствую противоположное. Это зависит от того, что подозрение, которое слишком мучает меня, несмотря на то, что оно не касается меня и не тревожит вас…

— Скажите, что же это такое?

— Вы ничего не подозреваете?

— Ничего.

— Итак…

Он остановился, пот выступил у него на лбу, он, видимо, боролся с какой-то тайной тоской.

— Господин Сильвестр, — вскричал он, с силой схватывая мою руку, — зачем вы щадите жизнь этой проклятой итальянской собаки, которая обманывает вас? Мужчина вы или нет? Неужели люди, получившие, как вы, образование и жившие в богатом обществе, созданы иначе, чем мы, люди деревенские? Дозволено ли у них поощрять оскорбление и допускать, чтобы их жены подвергались опасности и чтобы на них указывали пальцем? Слушайте же: я ничего не значу для Фелиции; она ничем не обязана мне, так же как и я ей, но если я узнаю, что она виновна, то я излечусь от моей любви на всю мою жизнь. Я буду презирать всех женщин и останусь холостяком. Для меня было бы ударом знать, что Фелиция низкая обманщица! Этого удара я никогда не забыл бы. А вы спокойны, только немного бледны, вот и все! Но еще улыбаетесь и с сожалением смотрите на меня, принимая меня за злого и мстительного человека или сумасшедшего.

Действительно, я думал, что он помешался, но он советовал мне убедиться на деле.

— На деле? — спросил я его.

— Вот полчаса назад, — отвечал он, указывая мне на скалы, — они оба были там и прятались. Знаете ли вы это?

— Я знаю, что они не прячутся. Ваше подозрение оскорбительно для моей жены. Я вам запрещаю говорить так о ней.

— Вы должны поступать так, но вы все же пойдете посмотреть, там ли они?

— Я спокойно пойду, чтобы иметь удовольствие встретить их, и я не опасаюсь, что помешаю им.

— Да, да, вы кашляните, чтобы предупредить их! Ну что же, идите, делайте, как хотите, будьте обмануты, мне ведь это все равно! Я вас предупредил, чтобы исполнить свой долг, а на вас теперь лежит обязанность наказать Тонино. Вы не хотите этого? Ну так, может быть, я сам когда-нибудь накажу его: он свалится под моим ударом, и я задавлю его, как жалкое насекомое. Вот уже десять лет я терплю от его интриг и моему терпению приходит конец. Он помешал Фелиции выслушать мое признание, а теперь заставляет меня стыдиться, что я так любил ее. Идите же, идите, закрывайте на все глаза и спите спокойно, я же позабочусь о себе.

Он не дал мне времени ответить ему и ушел вне себя от злобы. Его гнев нисколько не смутил меня: я знал, что Сикст подозрителен и тщеславен. Я подумал, что он ревнует только из-за самолюбия, так как знал его ненависть к Тонино, с которым у него были недавно денежные споры. Я настолько победил свои прошлые подозрения, что со спокойным сердцем направился к тому месту, которое он указал мне. Это было на некотором расстоянии от жилища, в узком ущелье, земля которого принадлежала семье Сикста Мора. Крутая скала шла отвесно вдоль тропинки, там не было ни одного грота, никакой расщелины, где можно было скрыться или даже просто отдохнуть. Идя по этой тропинке, я обошел вокруг скалы: место было положительно пустынно. Я подумал, что Сикст бредил или же хотел посмеяться надо мной. Я плохо знал ту местность, так как хотя много раз проходил там, но никогда не останавливался. Я тихо поднялся на холм, поросший травой, где, как мне показалось, были видны следы, но они скоро исчезли. Я больше никого не искал, место было красиво, я поднялся на самую вершину скалы и сорвал несколько редких цветов, которые росли там. Я думал о Тонино, искренне привязанном ко мне, и о Фелиции, которую дал себе слово не волновать бессмысленными подозрениями Сикста Мора. Я также спрашивал себя, достоин ли я такого счастья, которым пользуюсь? Я не мог упрекнуть себя в том, что наглостью достиг его, и радовался досаде других. Я испытывал грусть скромных в своих желаниях людей, которые охотно просят прощения У Бога и ближних за то, что пользуются спокойствием и некоторым благосостоянием.

Вдруг я увидел Фелицию внизу скалы, быстро удалившуюся по тропинке, которая вела в лиственный лес. Она то исчезала из моих глаз, то опять появлялась, но я ясно видел, что это была моя жена, и ее поспешная походка походила на побег. Сердце у меня усиленно билось. Я упрекнул себя за это и встал, чтобы догнать Фелицию, но не осмеливался позвать ее: Сикст Мор мог быть где-нибудь поблизости настороже и подумать, что я ревную. Я снова сел и, предполагая, что за мной следят, начал рвать цветы, не показывая ни малейшею волнения. Действительно, уже с минуту за мной наблюдали, но то был не Сикст Мор, а Тонино, который вышел из-за угла скалы. Он первый увидел меня и успел принять другое выражение лица.