Жорж Санд - Мастера мозаики

Маленькая Мария Робусти, его крестная мать, часто приходила поиграть с ним в мастерскую Дзуккато. Прелестная девушка живо интересовалась работами своих молодых друзей и уже могла оценивать их по достоинству.

Наконец знаменательный день наступил, и все мозаичные картины были отнесены в ризницу собора святого Марка, где собралась комиссия. Кроме уже названных мастеров живописи, в комиссию вошел и Сансовино.

Валерио работал самозабвенно; его душу окрыляла живая надежда. На конкурс он пришел с той священной верой в себя, которая не исключает скромности. Он любил искусство ради него самого, был счастлив, что воплотил в нем свой замысел, и людская несправедливость не могла омрачить эту чистую радость. Его брат был сильно взволнован, но не испытывал ни ложного стыда, ни ненависти, ни зависти. Его прекрасное бледное лицо, его изящно очерченные дрожащие губы, застенчивый и вместе с тем гордый взгляд поразили художников — членов комиссии. Они хотели бы иметь возможность присудить ему премию; но их внимание тотчас же отвлек другой художник — он был так мертвенно-бледен, так дрожал, так судорожно изгибался, отвешивая боязливые и вместе с тем дерзкие поклоны, что они даже растерялись, ибо приняли его за сумасшедшего. Однако Боцца тут же опомнился и стал держаться со свойственным ему хладнокровием, хотя чувствовал, что может потерять сознание.

Мастера мозаики ждали решения в соседней комнате, а мастера живописи приступили к осмотру их картин. Через час, — Боцца казалось, что он длился целый век, — их позвали. И Тинторетто, идя им навстречу, попросил всех присесть и хранить молчание. На его суровом лице ничего нельзя было прочесть. Соблюдать молчание было нетрудно: дыхание у всех было стеснено, горло сдавлено, сердце усиленно билось. Когда они расселись на скамьях, где им было указано, Тициан, как старейший, став близ картин, выставленных вдоль стены, громким и твердым голосом произнес следующее:

— Мы — Вечеллио, по прозванию Тициан, Якопо Робусти, по прозванию Тинторетто, Якопо Сансовино, Якопо Пистойя, Андреа Скьявоне, Паоло Кальяри, по прозванию Веронезе, — все мы, мастера-живописцы, признанные сенатом и почтенной братской корпорацией живописцев, облеченные доверием славной республики Венеции и назначенные уважаемым Советом Десяти для исполнения обязанностей судей над работами, представленными на сей конкурс, с помощью бога, светоча разума и честности сердца, внимательно, добросовестно и беспристрастно рассмотрели вышеназванные работы и единогласно объявляем, что одна из них достойна быть признана первой по мастерству, ибо она превосходит все остальные вышеупомянутые творения. Мы установили номер «один» с печатью комитета на сей картине, творца коей мы пока не знаем, и честно выполнили свои обязанности под присягой, данной нами, — не читать подписи, пока не будет дана оценка всем произведениям. Сейчас она предстанет перед вашими и нашими взорами.

А в это время Тинторетто сдернул с картины покрывало и снял бумагу, скрывавшую подпись. Радостный крик вырвался из груди Франческо. Картина, удостоенная первой премии, принадлежала его брату Валерио, который, даже веря в свой успех, рассчитывал получить лишь вторую премию. Валерио оцепенел и не смел радоваться, пока не убедился, что брат его счастлив.

Картина, получившая вторую премию, принадлежала Франческо, третью — Боцца. Но, когда Тинторетто, приметив его волнение и пожалев его, обратился к нему, желая его обрадовать, ему пришлось трижды окликнуть его: Боцца не встал и не обнажил головы, как все остальные. Он не трогался с места. Скрестив руки на груди и прислонившись к стене, он опустил голову и спрятал лицо. Третья премия была ниже его достоинства. Зубы его были стиснуты, колени свела судорога, и после окончания конкурса его пришлось вынести на руках. Последние премии выпали на долю Чеккато, Антонио Бьянкини и Марини, Два других брата Бьянкини потерпели неудачу. Но республика позже дала им работу, когда стало известно, что мастеров мозаики слишком мало. Однако им было предложено работать в местах, где они не могли ни соприкасаться, ни соперничать с братьями Дзуккато, и их ненависть стала навсегда бессильной.

Прежде чем закрыть заседание, Тициан стал увещевать молодых лауреатов и просил их не считать, что они уже достигли совершенства, а призывал их дальше работать над моделями мастеров и над эскизами живописцев.

— Пусть, — говорил он, — при виде блестящих камешков, четко пригнанных друг к другу, изображающих в грубых чертах сходство со священными образами, люди непонимающие будут склоняться; пусть люди предубежденные отрицают, что мозаика может достигнуть красоты фрески; пусть же те из вас, кто понимает, благодаря каким приемам они заслужили наше одобрение и превзошли своих соперников, по-прежнему стремятся к правде, к изучению природы; и пусть же те, кто впал в ошибки, работая не по правилам и без убеждения, воспользуются своим поражением и продолжают учиться. Никогда не поздно отказаться от неправильных приемов и наверстать потерянное время.

И он подробно разобрал выставленные работы, указав на все их достоинства и недостатки. Особенно подробно он остановился на ошибках Боцца, воздав в то же время должное удачным деталям его произведения. Тициан критиковал черты лица святого Иеронима, которым Боцца придал неприятный характер, их жестокое выражение, приличествующее скорее лику языческого воина, чем лику святого, лишенный жизни, условный колорит, холодный, почти презрительный взгляд.

— Лицо прекрасное, но это не лицо святого Иеронима.

Тициан говорил также и о братьях Бьянкини и, стараясь смягчить горечь их неудачи, хвалил их работу с определенной точки зрения. Так как ему свойственно было лить больше меду, чем дегтя, то, одобрив материал, из которого была сделана их мозаика, он попытался похвалить и рисунок; но посреди не совсем убедительной фразы его речь прервал Тинторетто. Он произнес следующие слова, занесенные в протокол: «Io non ho fatto giudizio delie figare, ne della sua bonta, perche non mi e sta domanda»[39]..

В этот достопамятный день Тициан дал роскошный обед всем художникам — членам комиссии и всем мастерам мозаики, получившим премии. Мария Робусти явилась на пир в одеянии сивиллы[40] и Тициан сделал с нее в тот вечер набросок для прекрасной картины — голову девочки мадонны. Картина ныне находится в музее Венеции. Боцца так и не появлялся.

Угощение было великолепное. Поднимались веселые тосты за здоровье лауреатов. Тициан с удивлением приглядывался к выражению лица и манерам Франческо. Он не понимал, как этот художник может не испытывать никакой зависти, а одну лишь нежность и преданную братскую любовь. Однако он знал, что Франческо не лишен честолюбия, но сердце Франческо было еще более возвышенно, чем его талант. Валерио был счастлив радостью брата. Он был так растроган, что порой ему становилось грустно. За десертом Мария Робусти провозгласила тост за здоровье Тициана, и Франческо тотчас же встал, подняв кубок с сияющим видом:

— Я пью за своего учителя Валерио Дзуккато.

Братья бросились друг другу в объятия, и слезы их смешались.

Добряк Альберто, говорят, развеселился, выпив всего несколько глотков греческого вина, — остальные гости пили вино полными чашами. Он был так кроток, так ласков, что, опьянев, говорил только о том, как любит своих друзей, как ими восхищается.

Старый Дзуккато пришел к концу обеда. Он был не в духе.

— Тысяча благодарностей, маэстро, — ответил он Тициану, поднесшему ему кубок вина. — Неужели вы хотите, чтобы я пил в такой день?

— А ведь это самый прекрасный день вашей жизни, дорогой кум! — заметил Тициан. — И разве по такому поводу не следует осушить кубок самосского вина со своими друзьями?

— Нет, маэстро, — возразил старец, — плохой это день для меня. Ведь он навсегда свяжет моих сыновей с неблагородным ремеслом: отныне двум талантливейшим молодым художникам суждено выполнять работы, их недостойные. Покорно благодарю! Нет у меня оснований пить за это!..

Однако он смягчился, когда сыновья провозгласили тост за его здоровье. Тут к нему подошла Мария Робусти и, ласково погладив его седую бороду, вьющуюся кольцами, попросила великодушно простить ее жениха.

— Как, прекрасное мое дитя, — воскликнул старик, — да разве шутка еще не забыта?

— Это уже не шутка: на днях я устраиваю пир в честь обрученных, — ответил, улыбаясь, Тинторетто.

В декабре 1833 года знаменитая французская писательница Жорж Санд впервые приехала в Италию. Об этой поездке она уже давно мечтала и с юных лет начала изучать язык, литературу и искусство итальянского народа. Больше полугода Жорж Санд прожила в Венеции. Ее сразу очаровала своеобразная красота этого удивительного города, расположенного на сотне островов в обширной лагуне Адриатического моря, города, словно чудом поднявшегося из воды. «Венеция предстает взору путешественника, как волшебное видение», — писала Жорж Санд. Ее восхищало все — и величавая старина, и простота жизни среди тихих каналов и узеньких переулочков. Она осматривала картинные галереи, мраморные дворцы, храмы; каталась на легких лодках-гондолах; проводила долгие часы на шумной площади святого Марка, где всегда толпился народ. Жорж Санд полюбила Венецию, сроднилась с ее населением. «А какой здесь народ! — писала она. — Веселый, беспечный, остроумный, всегда с песней и шуткой на устах…»