Другие стаи ворон тем временем взлетали с насиженных мест и с криками приближались к Анджело, но, увидев, что он, стоит, размахивая руками, они замерли на неподвижных крыльях и, планируя, вернулись на свои крыши.
Вороны гнездились огромными колониями, и их серое оперение сливалось с темно-серыми черепицами и даже с обожженной солнцем розовой глиной. Их было видно, только когда они взлетали. Они взлетели первый раз за все время, что Анджело находился на крыше. До этого они словно капюшоном покрывали дома, прятались на окнах, в слуховых отверстиях и под стрехой, откуда они незаметно просачивались в город и наедались до отвала.
Анджело взглянул на галерею, которую он покинул. Ориентироваться было очень трудно. Из-за отраженных крышами отвесных лучей солнца и ровной меловой белизны неба перед глазами плыли красные круги. Панорама крыш не была такой уж одноликой: эту иллюзию создавал свет. Наконец, приглядевшись, он узнал место, где провел ночь. Это было что-то вроде бельведера. С этой стороны отступление было еще возможно. Его тапочки из мешковины оказались очень удобными: они не скользили и позволяли спокойно идти по раскаленным черепицам. Он сел передохнуть под тенью печной трубы. Но тотчас же вынужден был закрыть глаза: все пространство крыш поплыло и закачалось перед ним, как вокруг плохо закрепленной оси. Кот потерся о его руку, потом, встав на задние лапы, ткнулся мордой в щеку. Короткие, жесткие усы защекотали ему губы.
— Не привык я, малыш, шастать по крышам, — сказал Анджело.
Его мучил голод, но еще больше. Она не давала ему ни минуты передышки. Он все время думал о холодной воде. Только большим усилием воли он мог заставить себя подумать о чем-нибудь другом.
Наконец он добрался, куда хотел, и за развешанным на веревках бельем увидел решетчатые клетки, а в них что-то круглое и желтое. Это были куры.
Он понял, что нашел яйцо, только после того, как раздавил его и облизал руку. Во рту у него было полно скорлупы. Он ее выплюнул. Сырой белок смочил его пересохшее, словно картонное горло. Он снова стал шарить в соломе, но уже не так лихорадочно. Осовевшие от жары куры не кудахтали, они тихо дремали в углу курятника. Он нашел еще два яйца и выпил их содержимое уже более приличным способом.
Дверь, соединявшая эту галерею с домом, была закрыта на простую щеколду, и достаточно было поднять ее, чтобы войти. На маленькую площадку, куда она выходила, можно было подняться по приставной лесенке. А внизу — лестничная клетка, пустая и безмолвная.
«Неужели я снова попал к мертвым? — подумал Анджело. — Ну, во всяком случае, с яйцами я ничем не рискую». И только тут он заметил в клетках свеженасыпанные зерна маиса. «Здесь еще есть живые». В доме, однако, царила абсолютная тишина.
Он решился спуститься по приставной лесенке. Но едва он очутился внизу, как робкое мяуканье заставило его поднять голову: кот не мог сам спуститься и звал его. Анджело снова поднялся за ним.
Его тапочки не производили шума, но мешали идти. Он снял их, спрятал под лестницу и дальше пошел в одних носках.
«Может, тут тоже живут люди, готовые размозжить вам голову каблуком, — подумал он. — Нужно быть проворным». Он не испытывал страха. Он даже сказал себе еще так: «Это основа поведения фуражира на марше. Сколько раз я втолковывал это своим ребятам в Кунео! Но черт меня побери, если бы я мог себе представить, что в один прекрасный день отправлюсь фуражировать с котом!»
Он осторожно спускался по ступенькам, чутко вслушиваясь в тишину. Вдруг он замер. Где-то на втором этаже открылась дверь. Кто-то пересек площадку и стал подниматься. Кот пошел навстречу.
Неожиданно снизу донесся мужской голос:
— В чем дело?
— Кот, — ответил голос мальчика.
— Как? Кот?
— Да, кот.
— Какой он?
— Серый.
— Прогони его.
— Не прикасайся к нему, — сказал женский голос. — Спускайся. Давай спускайся. Не прикасайся к нему. Иди сюда.
Голоса были приглушенные и испуганные. Люди торопливо спустились по лестнице и пересекли площадку. Дверь закрылась.
Кот вернулся наверх.
— Браво! — сказал Анджело.
Он перевел дыхание, спустился по приставной лесенке и сел на перила.
«Нет более страшных противников, чем трусы, — сказал он себе, — даже если они не осмелятся меня тронуть — а они не осмелятся, — то выбегут с воплями из дома и поднимут весь квартал». Он представил себе, как за ним гонятся по крышам; перспектива была не из приятных.
Он еще немного подождал. Тишина.
Наконец он сказал себе: «Не могу же я оставаться тут вечно. Они пугаются тени, а я, я хочу пить. Вперед. Ну а погорим, так погорим. У меня хватит пороху взбаламутить весь город, чтобы не ударить в грязь лицом перед этим чертовым полицейским с его садом и огородом».
Тем не менее спускаться он стал с осторожностью. На третьем этаже, прежде чем приблизиться к дверям, он благоразумно остановился. Прислушался. Тишина. Он посмотрел в замочную скважину. Ничего. Темнота. Заглянул в другую — какой-то свет. Но что это могло быть? Белая стена? Да — он разглядел вбитый в стену гвоздь. Может быть, это кладовка? Он снова вышел на лестничную площадку и прислушался. На втором этаже — ни звука. Ладно. Он решительно повернул ручку двери. Она открылась.
Это был чулан. Всякое старье, как и в другом доме. В третьей комнате — опять старье: обручи для бочек, ручки для метел, большие корзины, на полу трогательный портрет старой дамы со следами подбитых гвоздями башмаков. Эгоисты.
Нужно вернуться в темную комнату. Это, должно быть, там. Нет. Пусто.
Эгоисты, они, наверное, все собрали и перетащили в комнату, где живут. В комнате стояли пустые этажерки, а в свете своего огнива Анджело увидел на одной из полок следы когда-то стоявших там кастрюль. Что ж, значит, все-таки придется идти вниз.
Он захватил плетеную корзинку. На случай, если он что-нибудь найдет.
На втором этаже две большие двери. Не чета тем, что наверху, куда скромнее. Вряд ли здесь проживали музицирующие по вечерам господа с холеными усами. Скорее, просто зажиточные крестьяне, но и тут не разбежишься: все заперто. Здесь они не рискуют упасть мертвыми на пороге полуоткрытой двери; они будут умирать кучей, как собаки над миской отравленного супа. Если будут.
Не решаясь поставить ногу на последнюю ступеньку, Анджело смотрел и прислушивался. Люди, должно быть, были за последней дверью. Об этом говорил истертый порог и следы пальцев на двери. А если вспомнить их испуг при виде кота, следы башмаков на портрете старой дамы, то можно было с уверенностью сказать, что это кухня. Только на кухне могли чувствовать себя в безопасности такие люди.
Надо посмотреть. Анджело приник глазом к замочной скважине: что-то черное и над ним, словно карниз, белая полоса. Белая матерчатая полоса, а над ней — кастрюли. Это верхняя часть очага; черное — это его чрево.
Анджело внезапно отстранился от замочной скважины: перед ним промелькнуло лицо. Нет. Просто сидевший человек наклонился вперед и так замер, ссутулившись, опершись локтями на колени и потирая ладони. Это был мужчина. Досадно. Он сидел, опустив голову.
— А облако? — сказал женский голос.
— Какое? — спросил мужчина, не поднимая головы, но перестав потирать руки.
— Похожее на лошадь.
— Не знаю, — ответил мужчина и снова стал потирать руки.
— Оно прошло над улицей Шакэндье, а вчера там весь вечер нагружали похоронные телеги.
Мужчина потирал руки.
— Я ее видела, — сказала женщина.
— Кого? — спросил мужчина и перестал потирать руки.
— Комету.
— Когда? — спросил мужчина, поднимая голову.
— Сегодня ночью.
— Где?
— Там.
Мужчина поднял голову и посмотрел туда, откуда в комнату проникал свет. Что-то упало со стула.
— Осторожно, — глухо вскрикнула женщина.
Сквозь замочную скважину доносился запах лука, чеснока, какой-то настойки.
«Спустимся ниже, — сказал себе Анджело. — Если тут и есть кладовая, то они должны были ее устроить как можно ниже. Может быть, в подполе».
Она действительно оказалась внизу, но не в подвале, а в чулане, где были свалены вязанки хвороста и наколотые дрова. Сквозь щель под дверью проникало немного света. Анджело бросился к бутылкам. Бутылки с томатной подливкой. Он взял три. Еще бутылки с какой-то желтой жидкостью. Он не смог разобрать, что написано на этикетке, но одну положил в корзину. «Прочту наверху». Теперь вино: пробки залиты красным воском. Он взял горшочек с салом и еще два горшочка, вероятно, с вареньем. Окорок? Нет, две колбасы и десяток маленьких, не больше гроша, головок сухого, твердого козьего сыра. Хлеба не было.
Он поспешил вернуться на галерею. Уже собираясь подняться по приставной лестнице, он услышал тихое жалобное мяуканье. Он сунул в корзину мешки, служившие ему тапочками, и взял кота под мышку.
