— Стрелять? Нет. Этому я не учился.
— Ну, думаю, скоро научитесь. Но где же вы пропадали весь вечер?
Эгион с жаром обо всем рассказал. Он жадно расспрашивал, какой религии принадлежит увиденный им храм, каким богам или идолам поклоняются в нем верующие, что означают резные изображения на его стенах и диковинная музыка, и являются ли жрецами гордые прекрасные мужи в белых одеяниях, и какие имена носят их божества. Но здесь подстерегало Эгиона первое разочарование. О чем бы он ни спрашивал, его советчик ничего не знал. Бредли заявил, что никто на свете не сумеет разобраться в мерзком сумбуре и непристойностях этих языческих культов, что брахманы — гнусная шайка угнетателей и бездельников и что вообще все до одного индийцы — паршивые побирушки и скоты, подлый сброд, с которым порядочному англичанину зазорно иметь дело.
— Но ведь мое предназначение, — нерешительно возразил Эгион, — состоит как раз в том, чтобы наставить этих заблудших на путь истинный. И потому я должен их понять, и полюбить, и все о них узнать…
— Скоро вы узнаете их лучше, чем вам самому захочется. Конечно, вам нужно выучить хиндустани и, пожалуй, еще какое-нибудь из их подлых скотских наречий. А вот любовью вы мало чего добьетесь.
— О, у этих людей такой благонравный вид!
— Вы находите? Что ж, скоро сами убедитесь, что я прав. В ваших намерениях относительно обращения индусов я ничего не смыслю и судить об этом не берусь. А вот наша задача — со временем привить языческому сброду ростки культуры и дать мало-мальские понятия о приличиях, но дальше этого, полагаю, нам не продвинуться никогда!
— Но, позвольте, ваша нравственность или то, что вы сейчас назвали приличиями, — это христианская нравственность!
— Вы имеете в виду любовь. Ха! Попробуйте-ка, скажите индусу, что вы питаете к нему любовь. Он тут же начнет что-нибудь у вас выклянчивать, а кончит тем, что стащит у вас рубашку!
— Возможно.
— Абсолютно определенно, мой дорогой. Вам придется иметь дело как бы с недорослями, которые еще не созрели для понятий чести и закона. Но это вам не благонравные английские школьники, нет, это народ хитрых черных мошенников, постыднейшие вещи — для них величайшее удовольствие. Вы еще вспомните мои слова!
Эгион с грустью оставил дальнейшие попытки о чем-либо узнать и для начала решил прилежно и послушно научиться всему, чему сможет, в этом доме, однако затем делать то, что сам сочтет справедливым и разумным. И все же, прав или не прав был суровый Бредли в своих суждениях, с первой же минуты, когда Эгион увидел чудовищный храм и недосягаемых в гордом величии брахманов, ему стало ясно: его миссия в этой стране потребует гораздо больших трудов и усилий, чем он полагал ранее.
На следующее утро в дом принесли сундуки, в которых миссионер привез из Англии свое имущество. Он тщательно распаковал все, сложил рубашки с рубашками, книги с книгами и вдруг заметил, что некоторые давно знакомые вещи настроили его на задумчивый лад. То были подвернувшаяся ему под руку небольшая гравюра в черной рамке с треснувшим в дороге стеклом — портрет господина Дефо,[29] сочинителя «Робинзона Крузо», и старый любимый молитвенник, еще в детстве подаренный Роберту матерью; однако чуть позже он увидел добрый путевой знак, указывающий в будущее, — карту Индии, подарок дяди, и два сачка со стальными обручами для ловли бабочек, еще в Лондоне изготовленные по заказу Эгиона. Один сачок он сразу же отложил в сторону — он должен был пригодиться в самые ближайшие дни.
К вечеру все имущество было разобрано и вещи заняли свои места, гравюрка висела над кроватью, в комнате воцарились чистота и порядок. Ножки кровати и стола Эгион, как ему посоветовали, поставил в наполненные водой глиняные мисочки, чтобы уберечься от муравьев, Бредли весь день отсутствовал, занимался своими торговыми делами, и молодой человек чувствовал себя неловко, когда почтительный слуга знаками пригласил его обедать и молча прислуживал ему за столом, он же не мог произнести ни слова на понятном индусу языке.
Ранним утром следующего дня Эгион приступил к своим занятиям. В доме появился красивый черноглазый юноша, которого Бредли представил Эгиону, звали его Вьярденья, он должен был обучать миссионера хиндустани. Учтивый молодой индиец бегло говорил по-английски и имел безукоризненные манеры; правда, когда ничего не подозревающий англичанин протянул ему руку, чтобы поздороваться, он в ужасе отпрянул, и в дальнейшем неизменно уклонялся от любого физического соприкосновения с белым человеком, ибо коснуться европейца значило бы осквернить себя — индус принадлежал к одной из высших каст. Он также ни за что не соглашался сесть на стул, если перед тем на нем сидел белый, каждый день он приносил с собой скатанный в трубку красивый плетеный коврик, расстилал его на кирпичном полу и садился, поджав ноги, но сохраняя прямую и горделивую осанку. Ученик, чье прилежание, по-видимому, вполне удовлетворяло учителя, попытался перенять у него это уменье и во время занятий корчился на таком же коврике, несмотря на то, что на первых порах спина и ноги с непривычки сильно болели. Терпеливо и старательно заучивал он слово за словом, начав с самых обычных приветствий, которые индийский юноша с улыбкой повторял снова и снова, не зная усталости; каждый день он храбро бросался в схватку с гортанными и горловыми звуками чужого языка, которые поначалу казались ему каким-то невнятным клекотом и которые теперь он научился различать и произносить.
Если хиндустани оказался удивительным языком и предобеденные часы пролетали поэтому как один миг в обществе учтивого наставника, который держался так, будто он — наследный принц, лишь в силу обстоятельств вынужденный давать уроки отпрыску буржуазного семейства, то в послеобеденное время и особенно вечерами Эгион чувствовал глубокое одиночество. Отношения с хозяином дома оставались неопределенными, держался же он с Эгионом не то как благодетель, не то как своего рода начальник; впрочем, Бредли редко сидел дома, обычно он приходил пешком или приезжал на лошади из города в полдень к обеду, во время которого восседал во главе стола, иной раз он приглашал своего секретаря англичанина, после обеда часа два-три лежал на веранде и курил, а под вечер снова отправлялся в свою городскую контору или на склад. Ему случалось иногда и уезжать на несколько дней, чтобы закупить продовольствие, и его сосед ничего не имел против, ибо при всех стараниях так и не сумел подружиться с грубым и неразговорчивым торговцем. Да к тому же было в образе жизни мистера Бредли нечто, чего молодой миссионер никак не мог бы одобрить. Время от времени Бредли и его секретарь по вечерам напивались допьяна, потягивая смесь рома, воды и лимонного сока; в первые дни по приезде молодой проповедник не раз получал приглашение присоединиться к ним, но всякий раз отвечал вежливым отказом.
При таких обстоятельствах повседневная жизнь Эгиона не отличалась особым разнообразием. Он было попробовал применить на практике свои скудные познания в хиндустани и, чтобы скоротать долгие тоскливые часы перед приходом вечера, когда деревянный дом из-за палящего зноя превращался в осажденную крепость, стал наведываться в кухню и заводить разговоры со слугами. Повар-магометанин нагло не ответил на приветствие, сделав вид, будто вообще не замечает Эгиона, зато водонос и мальчик-слуга, которые часами просиживали на циновках без всякого дела и жевали бетель, были не прочь позабавиться тем, как белый господин силится что-то сказать на хиндустани.
Но однажды на пороге кухни вдруг вырос Бредли, он появился как раз в ту минуту, когда эти два пройдохи шлепали себя по ляжкам и во все горло хохотали, потешаясь над произношением и ошибками миссионера; при виде такого веселья Бредли поджал губы, немедленно наградил затрещиной боя, дал пинка водоносу и молча увел из кухни испуганного Эгиона. Когда они вошли в комнату, Бредли довольно зло сказал:
— Сколько раз нужно вам повторять: вы не должны якшаться с этой публикой. Вы ведь портите моих слуг. Конечно, конечно — из лучших побуждений. Но это же ни в какие ворота не лезет: англичанин выставляет себя на посмешище перед черномазыми наглецами!
Прежде чем обиженный Эгион успел что-либо возразить, Бредли вышел вон.
На людях одинокий миссионер бывал лишь по воскресеньям, когда посещал церковь, что делал весьма аккуратно, однажды он даже произнес проповедь, заменив здешнего довольно нерадивого священника-англичанина. У себя дома Эгион с любовью проповедовал крестьянам и ткачам, здесь же, перед этой холодной паствой, — богатые коммерсанты, усталые болезненные дамы, жизнерадостные молодые чиновники — он почувствовал отчуждение и скуку. Торгашеская расчетливость или же властность и авантюристическая складка этих людей, выжимавших соки из богатой страны, но не находивших для ее уроженцев ни единого доброго слова, претили ему, и постепенно все его представления переменились, он неизменно брал индусов под свою защиту, напоминал европейцам об их долге перед здешним народом и потому вскоре снискал всеобщие насмешки, неприязнь и презрение, прослыв фантазером и простаком.
