— Почему вы остались? Упускаете потрясающую поездку. Хотя я не утверждаю, что они обнаружат в Лаку много интересного. Не удивлюсь, если они там вообще ничего не найдут. Но поездка потрясающая. Пейзажи. Дикая природа. Что будете пить, Эриксен?
— Олафсен. Спасибо, немного гранатового сиропа. Абсент — очень опасный напиток. Это из-за него я убил своего дедушку.
— Вы убили своего деда, Эрик?
— Да. А вы не знали? Я думал, это хорошо известно. Я был очень молодым и выпил много абсента. Убил топором.
— А могу я спросить, сэр, — скептически поинтересовался сэр Джоселин, — сколько вам было лет, когда это произошло?
— Только семнадцать. Это был мой день рождения. Вот почему я выпил так много абсента. Потом я приехал жить в Джексонбург и теперь пью это.
И он тоскливо поглядел на свой стакан с красным сиропом.
— Бедный, — сказала Кэтхен.
— Кто? Я или дедушка?
— Вы.
— Да, я бедный. Когда я был молодым, я очень часто был пьяным. Теперь это очень редко. Один раз или два в год. Но я всегда делаю что-нибудь, из-за чего мне потом бывает очень стыдно. Я думаю, может быть, я напьюсь сегодня? — спросил он, просветлев.
— Нет, Эрик, пожалуйста, не сегодня.
— Нет? Что ж, не сегодня. Но это будет скоро. Я давно не был пьяным.
Его признание на некоторое время повергло всех в уныние. Они помолчали, затем сэр Джоселин заказал еще абсента.
— Там и попугаи есть, — сказал он, подумав. — По всей дороге, до самого Лаку. Я таких попугаев в жизни не видел: зеленые, красные, синие… всех цветов, какие только есть. Болтают без умолку. И гориллы.
— Сэр Хитчкок, — сказал швед, — я живу в этой стране с тех пор, как убил дедушку, но никогда не видел здесь горилл. Их нет.
— Я видел шестерых, — твердо сказал сэр Джоселин, — сидящих в ряд.
Швед порывисто встал.
— Я не понимаю, — сказал он. — Поэтому я думаю, мне надо идти.
Он заплатил за свой сироп и ушел.
— Интересный малый, — сказал сэр Джоселин, — но со странностями. Все, кто долго живет в тропиках, делаются такими. История с дедушкой — наверняка фантазия.
У Попотакиса была какая-то еда.
— Поужинаете со мной? — спросил сэр Джоселин. — Сегодня мой последний вечер здесь.
— Последний вечер?
— Да, меня отзывают. Общественный интерес к Эсмаилии слабеет.
— Но еще ничего не произошло.
— Да. Интересный сюжет был только один — мое интервью с лидером фашистов. Конечно, он отличается от американских — от того, что делает Джейкс, например. Американцы по-другому подают материал. Их больше интересует личная жизнь. Английский спецкор намечает сюжет, разрабатывает его, дает в газету и уезжает, предоставив агентствам подбирать крохи. Война будет унылой. Флит-стрит уже потратила на нее слишком много. Тем, кто здесь останется, придется землю рыть, чтобы оправдать свое пребывание. Но попомните мои слова. Как только они доберутся до сюжета, от которого запахнет первой полосой, их сразу же начнут отзывать. Лично я очень рад, что закончил свою работу быстро. Мне тут никогда не нравилось.
После ужина (Попотакис отказался взять с них деньги) они отправились на вокзал провожать Хитчкока. Он разместился в единственном спальном купе, предназначавшемся обычно для официальных лиц. Настроение у него было прекрасное.
— До свидания, Таппок, передайте привет своим друзьям из «Свиста». Интересно, как они себя будут чувствовать, когда узнают, что их обошли с Лаку?
Поезд тронулся, и Уильям остался в Джексонбурге единственным специальным корреспондентом.
Они с Кэтхен ехали домой. Кэтхен сказала:
— Фрау Дресслер опять сердилась сегодня.
— Чудовище.
— Уильям, вы ко мне хорошо относитесь?
— Я вас люблю. Я твердил вам об этом весь день.
— Нет, вы не должны так говорить. Мой муж этого не разрешил бы. Вы любите меня как друга.
— Нет, не как друга.
— Уильям, мне очень грустно!
— Вы плачете?
— Нет.
— Плачете.
— Да. Мне грустно, что вы мне не друг. Теперь я не могу попросить у вас то, что хотела.
— Что?
— Нет, я теперь не могу. Вы не любите меня как друга. Я была такая одинокая, и когда встретила вас, то подумала, что все будет хорошо. Но теперь все испорчено. Вам легко думать: вот девушка, иностранка, ее муж уехал. Никому нет дела, что с ней случится… Нет, не трогайте меня. Я вас ненавижу.
Уильям молча отодвинулся в свой угол.
— Уильям.
— Да.
— Он не едет к фрау Дресслер. Он опять едет к шведу.
— Мне все равно.
— Но я устала.
— Я тоже.
— Скажите ему, чтобы он ехал в пансион Дресслер.
— Я уже говорил. Это бесполезно.
— Что ж, если вам нравится быть чудовищем…
Швед не спал и терпеливыми, неловкими руками чинил порванные обложки псалтырей. Отложив клей и ножницы, он вышел объяснить дорогу шоферу.
— Это неправда, то, что сказал сэр Хитчкок. Здесь нет горилл. Он не мог видеть шесть. Почему он так сказал?
Его широкий лоб бороздили морщины, глаза смотрели удрученно и непонимающе.
— Почему он так сказал, Таппок?
— Возможно, он пошутил.
— Шутил? Я об этом не подумал. Конечно, это была шутка! Ха-ха-ха! Я так рад. Теперь я понимаю. Шутка.
Он вернулся в освещенный лампой кабинет, смеясь от облегчения и радости. Вновь усевшись за работу, он тихонько запел. Разлохмаченные книги одна за другой приобретали прежний вид, а швед все посмеивался над шуткой сэра Джоселина.
Уильям и Кэтхен в молчании добрались до дома. Ночной сторож распахнул ворота и отсалютовал им копьем. Пока Уильям пререкался с водителем, Кэтхен скользнула в свою комнату. Уильям разделся и лег спать среди коробок. Его гнев потихоньку смягчился и перешел в стыд, а затем и в легкую меланхолию. Вскоре он заснул.
В столовой пансиона Дресслер все ели за одним большим столом. Кэтхен сидела во главе его, одна. Отодвинув тарелку, она поставила на ее место между своими обнаженными локтями чашку с блюдцем, в которых плескался кофе, затем подняла чашку обеими руками и низко склонилась над ней. Блюдце было полно до краев, со дна чашки кофе капал, словно слезы. Кэтхен не ответила, когда Уильям пожелал ей доброго утра. Он подошел к двери и крикнул в кухню, чтобы принесли завтрак. Он прождал пять минут, и все это время она молчала, но не уходила. Мимо них прошла в свою комнату фрау Дресслер и вернулась, нагруженная постельным бельем. Она что-то резко сказала Кэтхен по-немецки, и Кэтхен кивнула. Капля с чашки упала на скатерть. Кэтхен накрыла пятно рукой, но фрау Дресслер заметила это и снова что-то сказала. Кэтхен заплакала. Она так и не подняла головы, и слезы капали в чашку, в блюдце и на скатерть.
— Кэтхен… Кэтхен, милая, в чем дело? — спросил Уильям.
— У меня нет носового платка.
Уильям отдал ей свой.
— Что сказала фрау Дресслер?
— Она рассердилась, потому что я испачкала скатерть. Она спрашивает, почему я не помогаю стирать.
Кэтхен промокнула щеки и скатерть носовым платком Уильяма.
— Мне кажется, я вас вчера расстроил.
— Да, зачем вы были такой? Все ведь было так хорошо! Может быть, это из-за того, что мы пили перно? Почему вы были такой, Уильям?
— Потому что я люблю вас.
— Я сказала, чтобы вы этого не говорили… Моего мужа нет шесть недель. Когда он уехал, то сказал, что вернется через месяц, в крайнем случае через шесть недель. Сегодня утром исполнилось ровно шесть недель. Я очень беспокоюсь, что с ним… Мы вместе уже два года.
— Кэтхен, я вас хочу кое-что спросить. Не сердитесь, пожалуйста, для меня это очень важно. Он в самом деле ваш муж?
— Конечно! Просто он уехал по делам.
— Я имею в виду, вы венчались с ним в церкви?
— Нет, не в церкви.
— Значит, вы поженились в мэрии?
— Нет. Понимаете, это было невозможно из-за его другой жены, в Германии.
— Значит, у него есть другая жена?
— Да, в Германии, но он ее ненавидит. Я его настоящая жена.
— Фрау Дресслер знает о другой жене?
— Да. Вот почему она относится ко мне так невежливо. Ей сказал немецкий консул, когда муж уехал. У меня были неприятности с документами. Немецкое консульство не хочет меня регистрировать.
— Но вы немка?
— Мой муж немец, значит, и я немка, но по документам это не так. Мой отец русский, а родилась я в Будапеште.
— Ваша мать немка?
— Полька.
— Где сейчас ваш отец?
— Наверное, в Южной Америке. Он отправился туда искать мою мать, когда она уехала. Но почему вы задаете мне столько вопросов, когда я такая несчастная? Вы хуже, чем фрау Дресслер. Это не ваша скатерть. Вам не нужно платить, если она грязная.
И Кэтхен вышла, оставив Уильяма за столом одного.
