— А когда в последний раз стреляли из пистолета?
— Примерно полгода назад; но я не думал, что мне когда-нибудь придется драться на пистолетах.
— Черт подери! — воскликнул Долье. — Это мне не нравится. А ну-ка, протяните руку. Да вы дрожите, как лист!
— Это вечная моя беда, — объяснил Октав.
Крайне раздосадованный, Долье замолчал. Они доехали до Медона, не обменявшись ни словом, и этот час был для Октава самым светлым часом с тех пор, как он понял свое несчастье. Он нисколько не стремился к этому поединку и собирался защищать свою жизнь; если его убьют, виноват будет не он. Тем не менее при существующих обстоятельствах смерть представлялась ему высшим благом.
Они приехали в самое глухое место Медонского леса, но Креврош, еще более жеманный и еще более денди, чем обычно, под глупейшими предлогами отверг несколько полян. Долье весь кипел. Октав с трудом его сдерживал.
— Позвольте мне, по крайней мере, поговорить по душам с секундантом, — попросил Долье. — Я выложу ему все, что думаю о них обоих.
— Отложите это до завтра, — строго ответил Октав. — Не забудьте, что вы любезно согласились помочь мне в этом деле.
Секундант де Кревроша предложил пистолеты, не упомянув о шпагах. Октав счел это бестактным, но сделал знак Долье, и тот немедленно согласился. Наконец противники стали в позицию. Г-н де Креврош, стрелок очень искусный, стрелял первым. Октав был ранен в бедро. Кровь полилась ручьем.
— Теперь мой черед, — холодно заявил он, и пуля оцарапала Креврошу ногу.
— Возьмите свой носовой платок и мой и сделайте мне повязку, — приказал Октав слуге. — Нужно на несколько минут остановить кровь.
— Какие у вас намерения? — спросил Долье.
— Продолжать, — ответил Октав. — Я нисколько не ослабел, чувствую себя отлично. Любое другое дело я довел бы до конца, почему же не покончить и с этим?
— Но мне кажется, оно вполне окончено, — возразил Долье.
— А что стало с вашим недавним возмущением?
— Этот господин не хотел нас оскорбить, — заметил Долье. — Он просто глуп.
Поговорив между собой, секунданты решительно воспротивились продолжению поединка. Октав видел, что секундант Кревроша — человек ничтожный, имеющий доступ в свет, видимо, лишь из-за своей храбрости и благоговеющий перед маркизом. Виконт сказал последнему какую-то колкость, после чего де Мейлан умолк, повинуясь властному окрику своего друга. Долье не посмел больше спорить. Во время этих пререканий Октав чувствовал себя необыкновенно счастливым. В нем теплилась смутная и преступная надежда на то, что рана позволит ему провести несколько дней в доме г-жи де Маливер и, значит, подле Арманс. Словом, де Креврош, багровый от ярости, и Октав, сияющий от счастья, через четверть часа добились того, что секунданты перезарядили пистолеты.
Де Креврош, разозленный тем, что из-за царапины на ноге несколько недель не сможет танцевать, предложил стреляться в упор, но секунданты заявили, что если дуэлянты приблизятся друг к другу еще хотя бы на шаг, то они оставят их в обществе слуг, а сами уедут и увезут пистолеты. Судьба и на этот раз благоприятствовала маркизу: он долго целился и серьезно ранил Октава в правую руку.
— Сударь, — крикнул ему Октав, — теперь подождите моего выстрела: мне необходимо перевязать руку.
Слуга Октава, бывший солдат, смочив платок в водке, быстро и ловко наложил тугую повязку.
— Я чувствую себя вполне сносно, — сказал Октав Долье.
Он выстрелил; г-н де Креврош упал и через две минуты умер.
Опираясь на слугу, Октав добрел до кабриолета и молча взобрался в него. Долье невольно пожалел вслух красивого юношу, чье бесчувственное тело уже начинало коченеть в нескольких шагах от них.
— Одним фатом стало меньше, — холодно вымолвил Октав.
Хотя кабриолет двигался очень медленно, Октав через двадцать минут произнес:
— У меня разболелась рука: повязка слишком тугая, — и тут же потерял сознание.
Очнулся он только час спустя в лачуге какого-то садовника, человека добродушного, который сразу же получил изрядную мзду от Долье.
— Дорогой кузен, — сказал Октав, — вы знаете, как больна моя мать. Прошу вас, поезжайте сейчас же на улицу Сен-Доминик. Если матери нет в Париже, окажите мне великую услугу: съездите немедленно в замок Андильи. Скажите ей со всеми предосторожностями, что я упал с лошади и сломал правую руку. Не говорите ни о поединке, ни о ране. Надеюсь, что некоторые обстоятельства, о которых я расскажу вам позднее, помогут моей матери спокойнее отнестись к этой пустяковой царапине. О поединке сообщите только в полицию, если это необходимо, и пришлите мне хирурга. Если вам придется побывать в замке — он в пяти минутах езды от деревни Андильи, — вызовите мадмуазель Арманс Зоилову, она подготовит мою мать к известию, которое вы ей привезете.
Назвав Арманс, Октав тем самым совершил настоящий переворот в своей жизни. Он осмелился произнести вслух ее имя, а ведь он столько раз запрещал себе это! Он не расстанется с нею, быть может, целый месяц! В это мгновение Октав был по-настоящему счастлив.
Во время поединка он не раз мысленно обращался к Арманс, но тут же сурово останавливал себя. Теперь, назвав ее, он отдался воспоминаниям о ней, но довольно быстро почувствовал сильную слабость. «Кажется, я все-таки умру», — радостно решил Октав и позволил себе думать о кузине так, как думал до той роковой минуты, когда понял, что любит ее. Октав заметил, что крестьяне, в домике которых он лежал, очень встревожены. Видя их беспокойство, он стал меньше упрекать себя за свои мечты. «Если мои раны окажутся опасными, мне можно будет написать Арманс: ведь я был так жесток с нею!»
Стоило Октаву один раз подумать о письме, как эта мысль целиком завладела всем его существом. «Если мне станет лучше, я всегда успею его сжечь, — оправдывался он перед собой. Октав чувствовал себя все хуже, у него разламывалась голова. — Я могу умереть внезапно, — весело сказал он себе, стараясь вспомнить то, что знал из анатомии. — Конечно, я имею право написать ей!»
Наконец он не выдержал и попросил перо, бумаги и чернил. Ему принесли лист грубой бумаги, на которой обычно пишут школьники, и дрянное перо, но чернил в доме не оказалось. Признаться ли читателю? Ребячество Октава дошло до того, что вместо чернил он стал писать кровью, все еще сочившейся сквозь повязку на его правой руке. Писать пришлось левой рукой, но это оказалось куда легче, чем он предполагал.
«Дорогая кузина!
Я только что получил две раны, и каждая из них может недели на две уложить меня в постель. Я пишу вам это потому, что ни к кому на свете, кроме моей матери, не отношусь с таким безграничным уважением, как к вам. Я не скрыл бы от вас, если бы мне грозила опасность. Вы неоднократно доказывали мне свою нежную дружбу; не будете ли вы добры ко мне еще раз и не зайдете ли как бы случайно к моей матери, когда господин Долье будет рассказывать ей о том, что я упал с лошади и сломал правую руку? Знаете ли вы, дорогая Арманс, что в том месте, где рука соединяется с кистью, у нас две кости? Так вот, одна из этих костей перебита. Из всех ранений, укладывающих человека на месяц в постель, это — самое легкое. Не знаю, можно ли вам, не нарушая правил приличия, навестить меня во время болезни? Боюсь, что нет. У меня есть нескромная просьба: под предлогом того, что лестница в мою спальню очень узка, не распорядится ли кто-нибудь поставить кровать для меня в гостиной, рядом с комнатой моей матери? Я сразу соглашусь... Прошу вас немедленно сжечь это письмо... У меня только что был обморок — естественное и нисколько не опасное следствие геморрагии. Видите, я уже выражаюсь ученым языком. К вам была обращена моя последняя мысль перед тем, как я потерял сознание, к вам была обращена и первая, когда я пришел в себя. Если вы сочтете это удобным, приезжайте в Париж до моей матери: зрелище доставки домой раненого, даже если у него простой вывих, всегда очень тягостно. Нужно ее от этого избавить. Какое несчастье, дорогая Арманс, что у вас нет родителей! Если случайно против всяких ожиданий я умру, вы потеряете человека, который любил вас больше, чем отец может любить родную дочь. Дай вам бог такого счастья, какого вы достойны. А это много, очень много.
Октав.
P. S. Простите мне мои жестокие слова: тогда я не мог иначе».
Как только Октав подумал о близости смерти, он попросил второй лист бумаги и посредине его написал:
«Завещаю все принадлежащее мне сейчас имущество моей кузине Арманс Зоиловой, как слабое свидетельство признательности за все заботы, которыми она, несомненно, окружит мою мать, когда меня не будет в живых.
Составлено в Кламаре... 182... года.
Октав де Маливер».
И он попросил двух свидетелей подписаться, потому что сорт чернил, которыми он вынужден был писать, внушал ему некоторые сомнения насчет законности завещания.
