Октав произнес это с такой болью, что у Арманс не хватило сил терзать его в минуту прощания с жизнью.
— Нет, дорогой кузен, — возразила она, — я имею право чувствовать к вам только дружбу, но нет на земле человека, который был бы мне дороже вас.
— А ваше предполагаемое замужество? — спросил Октав.
— Это первая ложь, которую я позволила себе за всю мою жизнь, и я умоляю вас простить ее мне. У меня не было другого способа сопротивляться желанию госпожи де Маливер, подсказанному ее слишком хорошим отношением ко мне. Никогда я не буду ее дочерью, но и никогда не полюблю никого так, как люблю вас. Вам решать, кузен, хотите ли вы этой ценой сохранить мою дружбу.
— Если бы я остался жить, я был бы счастлив.
— Но я должна поставить вам еще одно условие: для того, чтобы я могла без угрызений совести наслаждаться счастьем полной откровенности с вами, обещайте мне, если небеса даруют нам вашу жизнь, никогда не заговаривать о женитьбе на мне.
— Какое странное условие! — воскликнул Октав. — А вы поклянетесь мне еще раз, что вы никого не любите?
— Клянусь, — со слезами на глазах произнесла Арманс, — что любила в жизни лишь Октава и что уже давно он мне дороже всех на свете. — Сказав это, она залилась румянцем и добавила: — Но я имею право питать к нему только дружеские чувства, поэтому, если он хочет заслужить мое доверие, пусть обещает мне ни при каких условиях, ни прямо, ни косвенно, не добиваться моей руки.
— Клянусь, — сказал бесконечно удивленный Октав. — Но, может быть, Арманс позволит мне говорить ей о моей любви?
— Этим словом вы будете называть нашу дружбу, — ответила она, бросив на него пленительный взгляд.
— Я понял совсем недавно, что люблю вас, — продолжал Октав. — Вот уже много месяцев, как я непрерывно думаю об Арманс, и счастье мое зависит только от нее; но, тем не менее, я был слеп. Сразу после нашего разговора в лесу Андильи шутка госпожи д'Омаль вдруг открыла мне, что я вас люблю. В ту ночь мною овладело глубочайшее отчаяние, я считал, что должен бежать от вас, я решил забыть вас и уехать. Когда утром я возвратился из лесу и встретил вас в саду, я обошелся с вами так жестоко только для того, чтобы ваше справедливое возмущение моей бесчеловечностью дало мне силы противостоять чувству, которое удерживало меня во Франции. Если бы вы сказали мне хоть одно из тех ласковых слов, которые иногда я слышал от вас, если бы вы хоть раз посмотрели на меня, я никогда не нашел бы в себе мужества уехать. Вы не сердитесь на меня?
— Вы сделали мне очень больно, но я уже давно вас простила.
Так прошел целый час: впервые в жизни Октав наслаждался возможностью говорить о своей любви той, кого он любил.
Достаточно было одного слова — и отношения Октава и Арманс совершенно изменились; а так как все мысли молодых людей уже давно были заняты друг другом, то удивление, исполненное неотразимой прелести, заставило их теперь забыть об угрозе смерти. Каждое признание рождало новые поводы для того, чтобы еще сильнее любить друг друга.
Много раз г-жа де Маливер подходила на цыпочках к двери гостиной, но эти два существа, забывшие обо всем, даже о безжалостной смерти, готовившейся их разлучить, не замечали маркизы. Наконец она стала бояться, что волнение повредит Октаву. Войдя в комнату, она с улыбкой сказала:
— Известно ли вам, дети мои, что вы болтаете уже больше полутора часов? У Октава может усилиться жар.
— Уверяю тебя, дорогая мама, что за все четыре дня я ни разу не чувствовал себя так хорошо, — возразил Октав. Потом он обратился к Арманс: — В жару меня все время преследовала одна мысль. У бедного маркиза де Кревроша была чудесная собака и, как видно, очень к нему привязанная. Боюсь, что теперь, когда ее хозяина не стало, она совсем заброшена. Нельзя ли, чтобы Ворепп переоделся браконьером и купил эту превосходную легавую или хотя бы узнал, хорошо ли с ней обращаются? Мне бы хотелось взглянуть на нее. На всякий случай имейте в виду, кузина, что я дарю ее вам.
После столь бурного дня Октав забылся глубоким сном, но наутро ему опять стало хуже. Дюкеррель счел своим долгом предупредить маркиза, и весь дом погрузился в отчаяние. Несмотря на крутой нрав Октава, слуги любили и уважали его за твердость и справедливость.
А он, хотя и жестоко страдал порою, все же никогда еще не чувствовал себя таким счастливым. Близость смерти научила его наконец разумно судить о жизни и удвоила любовь к Арманс. Только ей он был обязан немногими радостными минутами, выпавшими ему на долю среди океана горечи и муки. Благодаря ее увещаниям он перестал злобствовать на весь мир, начал действовать и исцелился от многих заблуждений, лишь отягчавших его печальную судьбу. Октав сильно страдал, но, к удивлению Дюкерреля, все еще жил и даже не совсем обессилел.
Ему потребовалась целая неделя, чтобы отказаться от клятвы никогда не любить — клятвы, исполнение которой он считал делом своей жизни. Вначале он только потому простил себе ее нарушение, что за его спиной стояла смерть. «Каждый умирает по-своему, — говорил он себе. — Я умираю совершенно счастливым. Случай, должно быть, решил вознаградить меня за то, что создал таким бесконечно несчастным. Ну, а если я выздоровею?» При этой мысли он приходил в смятение. Наконец он решил, что если против всех ожиданий раны его заживут, то он проявит большее слабодушие, сдержав дерзкий обет своей юности, чем нарушив его. «Ведь, в конце концов, я дал эту клятву только чтобы спастись от несчастья и бесчестия. Почему же, если я останусь в живых, мне и дальше не наслаждаться нежной дружбой Арманс, в которой она мне поклялась? Разве я властен запретить себе страстную любовь к ней?»
Октав удивлялся тому, что все еще жив. Неделю боролся он со своим чувством к Арманс, а когда наконец прогнал сомнения, омрачавшие его душу, и, уже не сопротивляясь, отдался неожиданному счастью, дарованному ему небом, в его состоянии за одни сутки произошел такой резкий перелом, что даже самые осторожные врачи и те смогли поручиться г-же де Маливер за жизнь сына. Вскоре лихорадка прекратилась, но Октав так ослабел, что даже говорил с трудом.
Вернувшаяся к Октаву жизнь наполняла его непрерывным изумлением: все в ней изменилось для него.
— Мне кажется теперь, — сказал он Арманс, — что до поединка я был просто не в своем уме. Я все время думал о вас, но ухитрялся извлекать из этих чудесных мыслей одни лишь страдания. Вместо того, чтобы сообразоваться с житейскими обстоятельствами, я придумывал правила и хотел подчинить им опыт.
— Неразумная философия! — смеясь, ответила Арманс. — Недаром тетушка так старалась обратить вас в свою веру. Ваша гордыня доходит до глупости, господа мудрецы. Не понимаю, почему мы все же предпочитаем вас всем другим: с вами не так уж весело. Я просто негодую на себя за то, что не избрала другом какого-нибудь ветреного молодого человека, который способен рассуждать только о своем тильбюри.
После того, как мысли Октава окончательно прояснились, он не раз вспоминал о нарушенной клятве и уже не мог уважать себя так, как прежде. Но возможность поведать м-ль Зоиловой все свои чувства — даже угрызения совести, вызванные страстной любовью к ней, — дарили этому всегда и со всеми скрытному человеку такое невыразимое блаженство, что ему и в голову не приходило вновь вернуться к прежним предубеждениям и мрачным мыслям.
«Поклявшись никогда не любить, я дал зарок, непосильный для человека, поэтому всегда был несчастен. И эта борьба с собою длилась целых пять лет! Потом я встретил девушку с душой столь благородной, что прежде не поверил бы в возможность существования такого благородства на земле. Наперекор моему безумию судьба помогла мне обрести счастье, а я еще недоволен, я смею возмущаться! В чем я согрешил против чести? Кто упрекнет меня за нарушенную клятву, если о ней никто не знает? Но ведь забывать свои клятвы низко! Разве краснеть перед самим собой такая уж малость? Нет, это какой-то порочный круг! Я же сам сейчас убедительно доказал себе, что имею право нарушить самонадеянный обет шестнадцатилетнего юнца. Встреча с такой девушкой, как Арманс, все объясняет».
Но велика власть долгой привычки: Октав чувствовал себя по-настоящему счастливым, только если с ним была Арманс. Ему необходимо было ее присутствие.
Счастье Арманс порою омрачалось неясной тревогой: ей казалось, что Октав о чем-то умалчивает, когда объясняет, почему после ночи в лесу решил расстаться с ней и бежать из Франции. Она считала унизительным расспрашивать его, но все же однажды сказала ему довольно строгим тоном:
— Если вы действительно хотите, чтобы я не противилась дружеской склонности к вам, успокойте меня и обещайте, что не сорветесь с места из-за какой-нибудь вздорной мысли, которая случайно придет вам в голову. Дайте слово не уезжать оттуда, где мы живем вблизи друг от друга, — неважно, в Париже или в Андильи, — пока не расскажете мне всей правды.
