того, как я сказал Лиллиан, что должен с кем-то встретиться, мне ничего нафиг не оставалось, кроме как
уйти. Я не мог уже задержаться, послушать, как старик Эрни сыграет что-нибудь более-менее приличное. Но я определенно не собирался садиться за столик к Лиллиан Симмонс с этим флотским, чтобы подыхать со скуки. Так что я ушел. Но, когда я брал куртку, я прямо лез на стенку. Люди вечно все портят.
Я дошел пешком до самого отеля. Сорок один шикарный квартал. Я это сделал не потому, что хотел прогуляться или вроде того. Скорее, потому что не хотелось снова залазить и вылазить из очередного такси. Иногда устаешь ездить в такси, как устаешь кататься в лифтах. Вдруг чувствуешь, что нужно пройтись пешком, неважно, как далеко или высоко. Когда я был мелким, я частенько поднимался пешком в нашу квартиру. Двенадцать этажей.
С виду даже не подумаешь, что снег прошел. На тротуарах снега почти не было. Но был лютый холод, и я достал из кармана и надел красную охотничью кепку – мне было до фени, как я выгляжу. Даже уши отложил. Хотел бы я знать, кто свистнул мои перчатки в Пэнси, потому что руки отмерзали. Хотя, вряд ли бы я что-то предпринял на этот счет, даже если бы знал. Я из этих, ссыкунов. Стараюсь не показывать, но это так. К примеру, если бы я выяснил в Пэнси, кто украл мои перчатки, я бы наверно пришел в комнату жулика и сказал: «Окей. Как насчет отдать эти перчатки?» Тогда бы жулик, укравший их, вероятно сказал бы самым невинным голосом и все такое: «Какие перчатки?» Тогда, что бы я сделал, я бы открыл его шкаф и нашел бы где-нибудь эти перчатки. Спрятанные, к примеру, в его чертовы галоши или вроде того. Я бы вынул их, показал этому типу и сказал: “Сдается мне, это, блин, твои перчатки?» Тогда бы жулик наверно взглянул на меня таким туфтовым, невинным взглядом и сказал бы: «Я в жизни не видел этих перчаток. Если они твои, забирай. Не нужны они мне нафиг.» Тогда бы я просто наверно простоял там минут пять. Я бы держал эти чертовы перчатки прямо в руке и все такое, но чувствовал бы, что должен дать этому типу в морду или вроде того – расквасить ему морду. Только у меня бы духу не хватило. Я бы просто стоял там, стараясь выглядеть крутым. Что бы я мог сделать, это сказать что-нибудь такое резкое и грубое, чтобы взбесить его – вместо того, чтобы дать ему в морду. Короче, если бы я и сказал что-нибудь такое резкое и грубое, он бы наверно встал, подошел ко мне и сказал: «Слушай, Колфилд. Ты меня жуликом называешь?» Тогда бы вместо того, чтобы сказать: «Ты чертовски прав, так и есть, козел, ты – грязный жулик!», все, что я бы сказал, это наверно: «Я только знаю, что мои, блин, перчатки были в твоих, блин, галошах.» Тогда бы этот тип сразу смекнул, что я ему не врежу, и наверно сказал бы: «Слушай. Давай-ка прямо. Ты меня вором называешь?» Тогда бы я наверно сказал: «Никто никого не называет вором. Я только знаю, что мои перчатки были в твоих, блин, галошах.» Так могло бы продолжаться часами. В итоге, я бы ушел из его комнаты, так и не врезав ему. Я бы наверно пошел в уборную, закурил втихаря и стал бы строить из себя крутого в зеркале. Короче, об этом я и думал всю обратную дорогу до отеля. Быть ссыклом – хорошего мало. Может, я и не такое уж ссыкло. Я не знаю. Думаю, может, я только отчасти ссыкло, а отчасти мне до фени, что я потерял перчатки. Один из моих недостатков – это что я никогда особо не загоняюсь, если что-нибудь потеряю – мама бесилась от этого, когда я был мелким. Есть ребята, которые днями что-то ищут, если потеряют. Я, похоже, никогда не терял чего-то такого, чтобы загоняться об этом. Так что, может, я не такое уж ссыкло. Это, конечно, не оправдание. Правда. Кем надо быть, так это вообще не ссыклом. Если ты должен дать кому-то в морду, и тебе как бы хочется этого, нужно дать. Я просто не гожусь для этого. Я бы лучше вытолкнул кого-нибудь в окно или башку отрубил секирой, чем дал в морду. Ненавижу драться. Я не столько даже боюсь, что мне врежут – хотя, конечно, не испытываю дикой радости от этого, – но, что пугает меня в драке больше всего, это чужое лицо. Сил нет смотреть в чужое лицо, в этом моя беда. Если бы обоим завязать глаза или вроде того, тогда еще куда ни шло. Смешная такая ссыкливость, если разобраться, но все же ссыкливость. Шуточками не отделаешься.
Чем больше я думал о своих перчатках и ссыкливости, тем тоскливей мне становилось, и я решил, пока шел в отель и все такое, заглянуть куда-нибудь и выпить. У Эрни я пропустил только три рюмки, а последнюю даже не допил. Чего у меня не отнять, так это зверской вместимости. Я могу пить всю ночь, и по мне даже видно не будет, если я в настроении. Как-то раз, в Вутонской школе, мы с одним типом, Рэймондом Голдфарбом, пронесли пинту виски и выпили субботним вечером в часовне, где нас никто не видел. Он был в стельку, а по мне почти незаметно. Я просто сделался таким невозмутимым и беспечным. Я проблевался перед сном, но мог бы и не делать этого – я себя заставил.
Короче, пока я не дошел до отеля, я направился в этот захезанный бар, но оттуда вышли два типа, пьяных в хлам, и стали спрашивать, где подземка. Один из них был таким конкретным кубинцем и все время дышал мне в лицо своей вонью, пока я ему объяснял дорогу. В итоге я вообще не пошел в чертов бар. Просто вернулся в отель.
В вестибюле было совсем пусто. Пахло как от полусотни миллионов дохлых сигар. Правда. Мне не хотелось спать, ничего такого, но на душе было как-то паршиво. Тоска и все такое. Я почти жалел, что не сдох.
И тут вдруг я вляпался в эту историю.
Для начала, едва я вошел в лифт, лифтер мне сказал:
– Хошь развлечься, браток? Или тебе слишком поздно?
– В каком смысле? – сказал я. Я
