шкафу. Короче, когда он доиграл, а все хлопали как больные, старик Эрни повернулся на своем стуле и отвесил такой донельзя показушный,
смиренный поклон. Словно он не просто зверский пианист, а еще чертовски смиренный малый. Это была ужасная показуха – я в смысле, что он такой сноб и все такое. Но, как ни странно, я почувствовал к нему какую-то жалость, когда он доиграл. Я даже сомневаюсь, что он еще
знает, играет ли он хорошо или нет. В этом не только его вина. Отчасти я виню всех этих лохов, хлопающих, как больные – они кого угодно испортят, только дай им волю. Короче, мне снова стало тоскливо и паршиво, и я чуть не взял назад свою куртку и не вернулся в чертов отель, но было слишком рано, и мне не очень хотелось быть совсем одному.
Наконец, мне дали этот вонючий столик, у самой стены и за чертовой колонной, откуда ничего не видно. Это был один из таких крошечных столиков, с которыми, если люди за соседним столиком не встанут, чтобы пропустить тебя, а они никогда не встают, козлы, – тебе практически приходится карабкаться на свое место. Я заказал виски с содовой, мой любимый напиток, после ледяного дайкири. Если вам даже лет шесть, у Эрни вам подадут алкоголь, настолько там темно и все такое, и к тому же, никому нет дела, сколько тебе лет. Ты можешь быть даже наркошей, и всем пофигу.
Меня окружали одни придурки. Кроме шуток. За другим таким крошечным столиком, слева от меня, практически впритык ко мне, сидел такой нелепый тип с такой нелепой девицей. Они были примерно моих лет или, может, чуть постарше. До того нелепые. Видно было, как они чертовски осторожничают, чтобы не выпить свой минимум слишком быстро. Какое-то время я слушал их разговор, потому что больше делать было нечего. Он рассказывал ей о каком-то профессиональном футбольном матче, который смотрел в тот день. Он пересказал ей все до последнего нафиг пасса за весь матч – кроме шуток. Это был самый ужасный зануда, какого я только слышал. И было видно, что его зазноба даже не вникает в чертов футбол, но у нее был еще более нелепый вид, чем у него, так что ей, наверно, приходилось слушать. Страшным девицам приходится туго. Иногда мне до того их жаль. Иногда я даже смотреть на них не могу, особенно, когда они с каким-нибудь лохом, который пересказывает им весь чертов футбол. Да только справа от меня разговор был еще хуже. Справа от меня сидел такой очень мажористый типчик из Йеля, в сером фланелевом костюме и таком бабском жилете. Все эти козлы из Лиги плюща похожи друг на друга. Отец хочет, чтобы я пошел в Йель или, может, в Принстон, но ей-богу, я ни за что не пойду в один из этих колледжей Лиги плюща, даже под страхом смерти, господи боже. Короче, с этим мажористым типчиком была зверская красотка. Ух, до чего же классная. Но вы бы слышали, какой разговор они вели. Между прочим, они оба были слегка подшофе. Что он делал, он щупал ее под столиком, и в то же время рассказывал ей в подробностях о каком-то типе из своей общаги, который слопал весь пузырек аспирина и чуть не покончил с собой. Его зазноба все говорила ему: «Какой ужас… Не надо, милый. Пожалуйста, не надо. Не здесь.» Представляю, каково это: щупать кого-то и одновременно рассказывать ей о парне, решившим покончить с собой! Сдохнуть можно.
Я определенно стал казаться себе такой жопой с ушами, пока сидел там вот так, сам по себе. Заняться было нечем – только курить и пить. Но что я сделал, я сказал официанту спросить старика Эрни, не пожелает ли он присесть ко мне на стаканчик. Я сказал сказать ему, что я – брат Д. Б. Только я сомневаюсь, что он вообще передал ему мои слова. Эти козлы не станут передавать твоих слов.
И вдруг эта девица подходит ко мне и говорит:
– Холден Колфилд!
Ее звали Лиллиан Симмонс. Мой брат Д. Б. одно время гулял с ней. У нее большущие буфера.
– Привет, – сказал я. Я попытался встать, само собой, но это надо было изловчиться, в таком-то месте. Она была с каким-то флотским, который выглядел так, словно ему кочергу в жопу вогнали.
– Как чудесно тебя видеть! – сказала старушка Лиллиан Симмонс. Сплошная туфта. – Как там твой большой брат?
Это все, что ее на самом деле интересовало.
– Отлично. Он в Голливуде.
– В Голливуде! Как чудесно! И чем он занимается?
– Я не знаю. Пишет, – сказал я. Не хотелось обсуждать это. Было видно, что она считала, это большое дело, что он в Голливуде. Почти все так считают. В основном, люди, не читавшие его рассказов. А меня это бесит.
– Как увлекательно, – сказала старушка Лиллиан. Затем она представила меня флотскому. Его звали капитан Блоп или вроде того. Из тех типов, которые считают, что их запишут в бабы, если они не сломают вам все сорок пальцев, когда жмут руку. Боже, ненавижу такую хрень. – Ты совсем один, малыш? – спросила меня старушка Лиллиан. Она перекрывала нафиг все движение в проходе. По ней было видно, ей нравилось перекрывать движение. Этот официант ждал, пока она освободит проход, но она на него ноль внимания. Занятно. Было видно, официанту она не слишком нравилась, даже флотскому она не слишком нравилась, хотя он с ней встречался. И мне она не слишком нравилась. Никому она не нравилась. Ей можно было даже посочувствовать. – Ты без девушки, малыш? – спросила она меня. Я все стоял, а она даже не сказала мне садиться. Такие, как она, заставляют тебя стоять часами. – Правда, он хорош? – сказала она флотскому. – Холден, ты хорошеешь с каждой минутой, – флотский сказал ей двигаться. Сказал ей, что они перегородили весь проход. – Холден, давай к нам, – сказала старушка Лиллиан. – Бери свою выпивку.
– Я уже уходил, – сказал я ей. – Нужно кое с кем встретиться.
Было видно, она просто подмазывалась ко мне. Чтобы я сказал об этом старику Д. Б.
– Что ж, такой ты растакой. Ладненько. Скажи своему большому брату, когда увидишь, что я его ненавижу.
И она ушла. Мы с флотским сказали друг другу, что были рады познакомиться. От такого мне всегда сдохнуть хочется. Я всегда говорю, «Рад познакомиться» кому-нибудь, кто меня совсем не радует. Но, если хочешь остаться в живых, приходится говорить такую хрень.
После
