Уолт Уитман - Избранные стихотворения и проза

Запружены реки мои, и это причиняет мне боль,
Нечто есть у меня, без чего я был бы ничто,
Это хочу я прославить, хотя бы я стоял меж людей одиноко,
Голосом зычным моим я воспеваю фаллос,
Я пою песню зачатий,
Я пою, что нужны нам великолепные дети и в них
великолепные люди,
Я пою возбуждение мышц и слияние тел,
Я пою песню тех, кто спит на одной кровати (о, неодолимая
похоть!
О, взаимное притяжение тел! для каждого тела своё
манящее тело!
И для вашего тела — своё, о, оно доставляет вам счастье
больше всего остального!)
Ради того, что ночью и днём, голодное, гложет меня,
Ради мгновений зачатия, ради этих застенчивых болей, я
воспеваю и их,
В них я надеюсь найти, чего я не нашел нигде, хотя
ревностно искал много лет,
Я пою чистую песню души, то вспыхивающей, то
потухающей,
Я возрождаюсь с животными или с грубейшей Природой.
Этим я песни мои насыщаю, а также тем, что сопутствует
этому,
Запахом лимонов и яблок, весенней влюблённостью птиц,
Лесною росою, набеганием волн,
Диким набеганием волн на сушу, я воспеваю и их,
Увертюрой, что звучит еле слышно, как предвкушение
мелодии,
Желанною близостью, видом прекрасного тела,
Пловец обнажённый, плывущий в воде или на волне
неподвижно лежащий,
Близится женское тело, я потупляюсь, любовная плоть
у меня и дрожит, и болит,
Создаётся дивный инвентарь для меня, для вас, и для
всякого,
Лицо, руки и ноги, перечень с головы и до пят и те
чувства, которые он возбуждает,
Загадочный бред, сумасшествие страсти, о, отдаться тебе до
конца!
(Близко прижмись и слушай, что я теперь шепчу тебе,
Я люблю тебя, о, я принадлежу тебе весь,
О, только бы нам ускользнуть от всех, убежать
беззаконными, вольными,
Два ястреба в небе, две рыбы в волнах не так беззаконны,
как мы;)
О, дикая буря, сквозь меня проходящая, и я, от страсти
дрожащий,
О, клятва о том, что мы слиты навеки, я и женщина,
которая любит меня и которую я люблю
больше, чем жизнь мою.
(О, я охотно отдал бы всё за тебя,
И если нужно, пускай пропаду!
Только бы ты и я! И что нам до того, что делают и
думают другие?
Что нам до всего остального? только бы нам насладиться
друг другом и замучить друг друга совсем, до
конца, если иначе нельзя;)
Ради того капитана, которому я уступаю всё судно,
Ради того полководца, который командует мною, командует
всеми,

Ради нашего пола, основы всего,
Ради того, что в тиши я так часто томился один,
когда множество близких вокруг, а та, кого
хочешь, не близко,
Ради долгого, задержанного поцелуя в грудь или в губы,
Ради тесных объятий, которые делают пьяным меня и
всякого другого мужчину,
Ради того, что знает хороший супруг, ради этой работы
отцовства,
Ради восторга, победы и отдыха (податливое одеяло
отброшено прочь!),
Ради того, что она так не хочет, чтобы я от неё оторвался,
и я не хочу оторваться
(Но, нежная, помедли мгновение, я опять возвращусь
к тебе!)
Ради этого часа, когда звёзды сияют и падают росы,
Я славлю тебя, о священное дело, и вас, о дети, готовые
к нему,
И вас, могучие чресла.

Дряхлый, больной, я сижу и пишу,
И мне тягостно думать, что ворчливость и скука
моих стариковских годов,
Окоченелость, боли, запоры, сварливая мрачность, плаксивые
жалобы
Могут просочиться в ежедневные песни мои.

Когда кончается ослепительность дня,
Только тёмная, тёмная ночь показывает глазам моим
звёзды;
А когда отгремит величавый оргáн, или хор, или прекрасный
оркестр,
Только в молчании навстречу душе моей движется симфония
истинная.

Стариковское спасибо, пока я не умер,
За здоровье, за полуденное солнце, за этот неосязаемый
воздух,
За жизнь, просто за жизнь,
За бесценные воспоминания, которые со мною всегда (о тебе,
моя мать, мой отец, мои братья, сёстры, товарищи),
За все мои дни, не только дни мира, но также и дни войны,
За нежные слова, ласки, подарки из чужих краёв,
За кров, за вино и мясо, за добрые чувства ко мне,
которые доставляют мне радость
(Вы, далёкие, неведомые, словно в тумане, милые читатели,
молодые или старые, для меня безымянные,
Мы никогда не видались и никогда не увидимся, и всё же
наши души обнимаются долго, крепко и долго),
За всё, что живёт, за любовь, дела, слова, книги, за краски
и формы,
За всех смелых и сильных, за преданных, упорных людей,
которые стояли за свободу во все века во всех
странах,
За самых смелых, самых сильных, самых преданных (им
особый лавр, пока я не умер, — в битве жизни
отборным бойцам,
Канонирам песни и мысли, великим артиллеристам, вождям,
капитанам души),
Как солдат, что воротился домой по окончании войны,
Как путник, один из тысяч, что озирается на пройденный
путь,
На длинную процессию идущих за ним,
Спасибо! весёлое спасибо! от путника, от солдата спасибо!

Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

Я слоняюсь лодырем и зову мою душу,
Я слоняюсь и, лениво нагнувшись, всматриваюсь в летнюю
травинку.

Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы,
из этого воздуха,
Рождённый здесь от родителей, рождённых здесь от
родителей, тоже рождённых здесь,
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровья, начинаю
     [эту песню],
Надеясь не кончить до смерти.

Догматы и школы пускай подождут,
Пусть отступят немного назад, не беда, мы не забудем и их.
Я — гавань для доброго и злого, я позволяю во всякое
время, всегда
Говорить невозбранно с первобытною силою.

Пахнут духами дома и квартиры, на полках духи без конца,
Я и сам дышу их ароматом, я знаю его и люблю,
Их раствор опьянил бы меня, но я не хочу опьяняться.

Воздух — не духи, он не сделан в лаборатории, он без
запаха,
Я глотал бы его вечно, я влюблён в него,
Я пойду на лесистый берег, я разденусь и стану голым,
Я до безумия рад, что воздух прикасается ко мне.

Пар моего дыхания,
Эхо, струйки воды, журчащие шепоты, любовный корень,
шелковинка, дерево с вилообразными сучьями,
лоза винограда,
Мои вдохи и выдохи, биение сердца, прохождение крови и
воздуха через мои лёгкие,
Запах свежей листвы и сухой листвы, запах морского берега
и тёмных морских утёсов, запах сена в амбаре,
Мой голос, извергающий слова, которые я бросаю навстречу
ветрам,
Лёгкие поцелуи, объятия, касания рук,
Игра света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие
ветки,
Радость — оттого, что я один, или оттого, что я в уличной
сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и
полям,
Ощущение здоровья, трели в полуденный час, песня, которую
я распеваю, встав с постели и встречая солнце.

Ты думал, что тысяча акров это много? Ты думал, что
земля это много?
Ты так долго учился читать,
Ты с гордостью думал, что тебе удалось добраться до
смысла поэм?

Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет
источник всех поэм,
Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в
запасе у нас),
Ты уже не будешь брать вещи из вторых или третьих рук,
Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших или
питаться призраками книг,
И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмёшь
у меня ничего,
Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь всё через
себя.

Я слышал, о чём говорили говоруны, их говор о начале и
конце,
Я же не говорю ни о начале, ни о конце.

Никогда ещё не было такого зачатия, как теперь,
Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,
Никогда не будет таких совершенств, как теперь,
Ни такого небесного счастья, ни такого ада, как теперь.

Движение, движение, движение,
Вечно плодородное движение мира.

Из мрака выходят двое, они так несхожи, но равны: вечно
материя, вечно рост, вечно явление пола,
Вечно ткань из различия и тождества, вечно зарождение
жизни.

Незачем вдаваться в подробности, учёный и неуч чувствуют,
что это так.

Прочно и твёрдо и прямо, скованные мощными скрепами,
Крепкие, как кони, электрические, гордые, страстные,
Тут мы стоим с этой тайной вдвоём.

Ясна и сладка моя душа, ясно и сладко всё, что не моя
душа.
У кого нет одного, у того нет другого, невидимое
утверждается видимым,
Покуда оно тоже не станет невидимым и не получит
подтверждений в свой черёд.

Гоняясь за лучшим, отделяя лучшее от худшего, век
досаждает веку, —
Я же знаю, что все вещи в ладу и согласии.
Покуда люди спорят, я молчу, иду купаться и восхищаюсь
собой.

Да здравствует каждый орган моего тела, и все органы
любого человека, простого и чистого,
Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной
доли вершка, ни одна доля вершка не будет
менее мила, чем другая.

Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою;
Когда любовница ласкает меня и спит рядом со мною всю
ночь, и уходит на рассвете украдкой,
И оставляет мне корзины, покрытые белою тканью,
заполняющие собою весь дом,
Разве я отвергну её дар, разве я стану укорять мои глаза
За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой,
Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную
цену одного и точную цену двух?

Странники и вопрошатели окружают меня,
Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или
квартиры, или города, в котором я живу, или
народа,
Последние события, открытия, изобретения, общества, старые
и новые писатели,
Мой обед, моё платье, мои близкие, внешность, комплименты,
обязанности,
Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины
или женщины, которых люблю,
Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки
или потеря денег, или недостаток денег, или
уныние, или восторг,
Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка
недостоверных известий, прерывистые события, —
Всё это приходит ко мне днём и ночью и уходит от меня
опять,
Но всё это не есть моё Я.
Вдали от этой суеты и маяты стоит то, что есть моё Я,
Стоит весёлое, добродушное, участливое, праздное, целостное,
Стоит и смотрит вниз, стоит прямо и опирается рукою,
сгибает руку над незримой опорой,
Смотрит, наклонив голову набок, с любопытством, что будет
дальше.
Оно и участвует в игре и не участвует, следит за нею и
удивляется ей.
Я смотрю назад, на минувшие дни, где я пробирался в поту
сквозь туман, с разными лингвистами и спорщиками,
У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.

Я верю в тебя, моя душа, но другое моё Я не должно перед
тобой унижаться,
И ты не должна унижаться перед ним.

Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,
Ни слов, ни музыки, ни песен, ни обычаев, ни лекций мне не
надо, даже самых лучших,
Убаюкай меня колыбельною, рокотом твоего многозвучного
голоса.

Я помню, как однажды мы лежали вдвоём в такое
прозрачное летнее утро,
Ты положила голову мне на бедро и нежно повернулась ко
мне,
И приподняла рубаху у меня на груди и вонзила язык в моё
голое сердце,
И дотянулась до моей бороды и дотянулась до моих ног.

Быстро возникли и простёрлись вокруг меня покой и знание,
которое выше всех земных рассуждений и доводов,
И я знаю, что божья рука есть для меня обещание,
И я знаю, что божий дух есть брат моего,
И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои
братья, и женщины — мои сёстры и любовницы,
И что сущность творения — любовь,
И что бесчисленны листья в полях — и, прямые, и поникшие,
И бурые муравьи в маленьких кельях под ними,
И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и
коровяк, и лаконоска.

Ребёнок сказал: что такое трава? и принёс мне ее
полные горсти.
Как мог я ответить ребёнку? Я знаю не больше его, что
такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зелёной
материи — цвета надежды.

Или, может быть, это платочек от бога,
Надушенный, нарочно брошенный нам на память в подарок,
Где-нибудь в уголке есть и метка, имя владельца, чтобы,
увидя, мы могли сказать, чей?
Или, может быть, трава и сама есть ребёнок, взращённый
младенец зелени.

А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И может быть, он означает: «Взрастая одинаково в широких
зонах и в узких зонах,
Среди белых и среди чернокожих,
И канука, и токагоэ, и конгрессмэна[29] и негра, — я
принимаю одинаково, всем им даю одно».

А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными
волосами могил.

Кудрявая трава, я буду ласково гладить тебя,
Может быть, ты растёшь из грудей каких-нибудь юношей,
Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,
Может быть, ты растёшь из старцев или из младенцев,
только что оторванных от материнской груди,
Может быть, ты и есть материнская грудь.

Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых
материнских голов,
Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,
Она темна и не могла возникнуть из-под бледнорозовых
кровель ртов.

О, я вижу, что голосов так много,
И что они звучат изо ртов неспроста.
Я хотел бы передать их невнятную речь об умерших юношах
и девушках,
А также о стариках и старухах, и о младенцах, едва только
оторванных от материнской груди.

Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?

Они живы, и им хорошо,
И малейший росток указует, что смерти на деле нет,
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не
подстерегает жизнь, чтобы её прекратить,
Она гибнет сама, лишь только появится жизнь.

Всё идет вперёд и вперёд, ничто не умирает,
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но гораздо приятнее.

Думал ли кто, что родиться на свет это счастье?
Спешу сообщить ему или ей, что умереть это такое же
счастье, и я это знаю.

Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с
только что обмытым младенцем, я весь не
вмещаюсь между башмаками и шляпой,
Я гляжу на разные предметы, ни один не похож на другой,
каждый по-своему хорош.
Земля хороша, и звёзды хороши, и все спутники их хороши.
Я не земля и не спутник земли,
Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и
бездонных, как я
(Они не знают, как они бессмертны, но я знаю).

Всё существует для себя и своих, для меня моё, мужское и
женское.
Для меня те, что были мальчишками и любят женщин,
Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят
обиды,
Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери
матерей,
Для меня губы, которые улыбались, глаза, которые
проливали слёзы,
Для меня дети и те, что рождают детей.
Скиньте покровы! предо мною вы ни в чём не виновны, для
меня вы не отжившие и не отверженные,
Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм[30],
Я возле вас, всепоглощающий, неутомимый, упрямый,
неустанный, — меня не откинешь прочь.

Младенец спит в колыбели,
Я поднимаю кисею и долго гляжу на него и тихо отгоняю
мух рукой.
Юнец и краснолицая девушка свернули с дороги и
взбираются вверх на заросшую кустарником гору,
Я зорко слежу за ними с вершины.

Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу,
Я наблюдаю труп, с обрызганными кровью волосами и
замечаю, куда упал пистолет.

Грохот мостовой, колёса фургонов, шарканье подмёток,
разговоры гуляющих,
Грузный омнибус, кучер с приглашающим пальцем, звяканье
копыт по граниту,
Сани, бубенчики, шутливые крики, снежки,
Ура народным любимцам, ярость разгневанной черни,
Хлопание занавесок на закрытых носилках, больного несут
в больницу,
Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чьё-то паденье,
Толпа взбудоражена, полицейский со звездою спешит,
пролагает дорогу в середину толпы,
Бесстрастные камни, что получают и отдают такое
множество эхо,
Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших
от солнечного удара или в истерике,
Какие восклицания женщин, застигнутых схватками,
спешащих домой родить,
Какие слова жили здесь и были похоронены здесь и вечно
вибрируют здесь, какие визги, укрощённые
приличием.
Аресты преступников, обиды, предложения продажной
любви, принятие её и отказ (презрительным
выгибом губ),
Я замечаю всё это или отзвуки и отражения этого — я
прихожу и я ухожу.

Настежь распахнуты ворота амбара,
Медленно въезжает фургон, тяжело нагружённый сеном,
Яркий свет попеременно играет на зелёном и серо-буром,
Охапки сена привязаны к осевшему стогу.

Я там, я помогаю, я приехал на возу, растянувшись,
Я чувствовал лёгкие толчки, одну ногу я закинул за другую,
Я прыгаю с поперечных жердей, (выхватываю тимофеевку и
клевер,
Я кувыркаюсь, и в волосы мне набивается сено.

Далеко, в пустыни и горы, я ушёл один на охоту,
Брожу удивлённый проворством своим и весельем,
К вечеру выбрал себе безопасное место для сна
И развожу костёр и жарю свежеубитую дичь,
И засыпаю на ворохе листьев, рядом со мною мой
пёс и ружье.

Янки-клиппер несётся на раздутых марселях, мечет искры и
брызги, глаза мои уставились в землю, я,
согнувшись, сижу за рулём или весело кричу с палубы.

Лодочники и собиратели ракушек вставали чуть свет и
поджидали меня,
Я запихивал штаны в голенища, шёл вместе с ними, и время
проходило отлично.
Побывали бы вы с вами у котла, где варилась уха.

На дальнем Западе я видел свадьбу зверолова, невеста
была краснокожая,
Её отец со своими друзьями молчаливо сидел невдали,
скрестив ноги, немо куря, и были у них на
ногах мокассины, и плотные широкие одеяла
свисали у них с плеча,
Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные
шкуры, шея у него была закрыта пышной
бородой и кудрями, он за руку держал свою невесту,
У неё ресницы были длинны, голова непокрыта, и ровные
жёсткие волосы свисали на её сладострастное
тело и достигали до ног.

Беглый раб забежал ко мне во двор и спрятался у самого
дома,
Я услышал, как он шевелится в куче скрипучего хвороста,
В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного,
И вышел к нему, он сидел на полене, я ввёл его в дом и
успокоил его,
И принёс воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл
вспотевшее тело и покрытые ранами ноги,
И дал ему комнату рядом с моею и дал ему грубое чистое
платье,
И помню я хорошо, как бегали у него зрачки и какой он
был неуклюжий,
И помню, как я наклеивал ему пластыри на исцарапанную
шею и на щиколки ног,
Он жил со мною неделю, отдохнул и ушёл на север,
Я сажал его за стол рядом с собою, а кремнёвое ружьё моё
было в углу.

Двадцать восемь молодых мужчин купаются на берегу,
Двадцать восемь молодых мужчин, и все они так дружны;
Двадцать восемь годов женской жизни, и все они так
одиноки.

Чудесный дом у неё на пригорке у моря,
Красивая, богато одетая, за ставней окна она прячется.

Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего?
Ах, самый нескладный из них для неё красивее всех.

Куда же, куда вы, леди? ведь я вижу вас,
Вы плещетесь в воде, хоть стоите неподвижно в своей
комнате.

И вот она прошла там по берегу двадцать девятой
купальщицей с пляской и смехом,
Те не видали её, но она видела их и любила.

Бороды у молодых мужчин блестели от воды, вода стекала
с их длинных волос,
Ручейки бежали у них по телам.

И так же бежала у них по телам чья-то рука-невидимка,
И дрожа пробегала всё ниже от висков и от рёбер.
Молодые мужчины плывут на спине, и их белые животы
обращаются к солнцу, и ни один не спросит,
кто так крепко прижимается к ним,
И ни один не знает, кто это так, задыхаясь, наклонился над
ними,
И кого они окатывают брызгами.

Подручный мясника снимает одежду, в которой он резал
скот, или точит нож о базарную стойку,
Я замедляю шаги, мне по сердцу его бойкий язык и его
бесшабашная пляска.

Кузнецы с волосатою закопчённою грудью встали вокруг
наковальни,
У каждого в руках огромный молот, работа в разгаре, жарко
пылает огонь.

Я стою на покрытом золою пороге и слежу их движения,
Гибкость их стана полетать их могучим рукам,
Вверх поднимаются молоты, вверх так медленно, вверх так
уверенно,
Они не торопятся, каждый бьёт куда надо.

Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней,
Камень, прикрученный цепью, качается у него под телегой,
Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на
телеге, упершись ногой в передок,
Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь,
свободно спускаясь на бёдра,
У него спокойный и повелительный взгляд, он заламывает
вверх поля шляпы.
Солнце падает на его усы и курчавые волосы,
Падает на черноту его великолепных лоснящихся рук.

Я гляжу на этого картинного гиганта и люблю его, и не
могу удержаться на месте,
Я бегу вместе со всеми его лошадьми.
Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было,
кружащейся вперёд или назад.
Я впитываю всё для себя и для этой песни.

Быки, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под
лиственной тенью, что выражается в ваших
глазах?
Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне
довелось прочитать.

Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время
моей целодневной прогулки,
Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной.

Я верю в эти крылатые замыслы,
Я признаю красное, жёлтое, белое, что играет во мне,
По-моему, зелёное и лиловое тоже далеко не спроста, и эта
корона из перьев,
Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха,
И сойка в лесах никогда не учила гаммы, всё же ее трели
звучат для меня хорошо.
И взгляд гнедой кобылы с позором выгоняет из меня мою
глупость.

Дикий гусь ведёт своё стадо сквозь холодную ночь,
Я-хонк! — говорит он, и это звучит для меня, как
призыв,
Для бездушного это бессмыслица, но я, слушая чутко,
Понимаю, куда он зовёт, и лечу прямо в зимнее небо.

Северный острокопытный олень, кот на пороге, чикэди[31],
степная собака,
Дети хавроньи, похрюкивающей, когда они тянут сосцы,
Индюшата и мать-индюшка с наполовину раскрытыми
крыльями,
В них и в себе я вижу один и тот же старый закон.

Стоит прижать мою ногу к земле, оттуда так и хлынут
сотни любвей,
Перед которыми так ничтожно лучшее, что могу я сказать.

Я влюблён в растущих на вольном ветру,
В людей, что живут со окотом, дышут океаном или лесом,
В судостроителей, в кормчих, в тех, что владеют топорами и
молотами и умеют управлять лошадьми,
Я могу есть и спать с ними из недели в неделю всю жизнь.

Что зауряднее, дешевле, ближе и доступнее всего — это Я,
Я играю всегда на авось, я трачу себя для больших
барышей,
Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет
взять меня,
Я не прошу небеса опуститься пониже, чтобы понравиться
мне,
Я щедро раздаю мою любовь.

Чистое контральто поет в церковном хоре,
Плотник строгает доску, язык его рубанка шепелявит с
диким, возрастающим свистом,
Холостые, замужние и женатые дети едут домой на общий
обед в день Благодарности[32].
Лоцман играет в кегли, он сбил короля, он бросает шар
мускулистой рукой,
Привязанный к мачте матрос стоит в китобойном боте,
копьё и гарпун у него наготове,
Прядильщица шагает то взад, то вперёд под жужжание
большого колеса,
Фермер выходит пройтись в Первый день[33] и останавливается
у придорожных полей и глядит на овёс и ячмень,
Сумасшедшего везут, наконец, в сумасшедший дом,
(Не спать уж ему никогда, как он спал в материнской
спальне),
Чахлый наборщик с седою головою наклонился над кассой,
Во рту он ворочает табачную жвачку, слепо мигая над
рукописью,
Тело калеки привязано к столу у хирурга,
То, что отрезано, шлёпает страшно в ведро,
Девушка-квартеронка продаётся с аукциона, пьяница в баре
клюёт носом у печки,
Машинист засучил рукава, полисмен обходит участок,
привратник отмечает, кто идёт.
Парень управляет фургоном (я влюблён в него, хоть и не
знаю его),
Метис завязывает шнурки своих лёгких ботинок перед
состязанием в беге,
Ястребиная охота на Западе привлекает молодых и старых,
одни оперлись на ружья, другие сидят на брёвнах,
Из толпы выходит искусный стрелок, становится на своё
место, прицеливается,
Группы новых иммигрантов покрывают верфь или пристань,
Кудлатоголовые[34] машут мотыгами на сахарном поле,
надсмотрщик наблюдает за ними с седла,
Рог трубит, призывает в залу, кавалеры бегут к своим
дамам, танцоры отвешивают друг другу поклоны,
Подросток не спит на чердаке под кедровою крышей и
слушает музыкальный дождь,
Житель Уврайна ставит западни для зверей у большого
ручья, который помогает Гурону наполниться[35],
Скво завернулась в материю с жёлтой обшивкой и
предлагает купить мокассины и сумочки,
расшитые бисером,
Знаток изогнулся и полуприщуренным глазом озирает
картинную выставку,
Матросы закрепили пароходик у пристани и бросили на
берег доску, чтобы дать пассажирам сойти,
Младшая сестра держит для старшей нитки, старшая мотает
клубок, из-за узлов у неё всякий раз остановка,
Жена поправляется, счастливая, неделю назад родила она
первенца ровно через год после свадьбы,
Чистоволосая девушка-янки работает у швейной машины
или на заводе, или на фабрике,
Мостовщик наклоняется над двурукой трамбовкой, карандаш
репортёра быстро порхает над блокнотом,
Маляр пишет буквы на вывеске лазурью и золотом,
Мальчик-бурлак мелким шагом идёт бечевой вдоль канала,
бухгалтер сидит за конторкой над цифрами,
сапожник натирает дратву воском,
Дирижёр отбивает такт для оркестра, и все музыканты
послушны ему,
Крестят ребёнка, у новообращённого первая исповедь,
Яхты заполнили бухту, гонки начались (как искрятся белые
паруса!),
Гуртовщик следит, чтоб быки не отбились от стада, и песней
сзывает отбившихся,
Разносчик потеет под тяжестью короба (покупатель торгуется
из-за каждого цента),
Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов
движется медленно,
Курильщик опия откинул окоченелую голову и лежит с
разжатыми губами,
Проститутка волочит шаль по земле, шляпка висит у неё на
пьяной прыщавой шее.
Толпа смеется над ее похабною бранью, мужчины глумятся,
друг другу подмигивая.
(Жалкая! я не смеюсь над твоею бранью и не глумлюсь над
тобой!)
Президент ведёт заседание совета, окружённый важными
министрами.
По площади, дружески обнявшись, величаво шествуют три
матроны,
Матросы рыболовного смака складывают в трюмы пласты
палтуса[36] один на другой,
Миссуриец пересекает равнину со своим скотом и товарам,
Кондуктор идёт по вагону получить с пассажиров плату и
даёт знать о себе, бряцая серебром и медяками,
Плотники настилают полы, кровельщики кроют крышу,
каменщики кричат, чтобы им дали извёстку,
Рабочие проходят гуськом, у каждого на плече по корытцу
для извести,
Одно время года идёт за другим, и четвёртого числа Седьмого
месяца собрались неописуемые толпы (какие
салюты из пушек и ружей!)[37].
Одно время года идёт за другим, пахарь пашет, косит косарь,
и озимые сыплются наземь,
Далеко на озёрах стоит щуколов и караулит яму в замёрзшей
поверхности,
Частые пни обступают прогалину, скваттер рубит топором что
есть силы,
К сумеркам рыбаки в плоскодонках спешно гребут близ
орешника и хлопковых плантаций,
Охотники за енотами рыщут в области Красной реки, или
Арканзаса, или Тенесси,
Факелы сверкают во мгле, что висит над Чатахучи или
Альтомахо[38],
Патриархи сидят за столом с сынами и сынами сынов и
сыновных сынов сынами,
В стенах эдобе[39] и в холщовых палатках отдыхают охотники
после охоты,
Город спит, и деревня спит,
Живые спят, сколько надо, и мёртвые спят, сколько надо,
Старый муж спит со своею женою, и молодой — со своею,
И все они льются в меня, и я выливаюсь в них,
И все они — я,
Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе.

Я и молодой и старик, я столь же глуп, сколь и мудр,
Нет мне забот о других, я только и забочусь о других,
Я и мать и отец равно, я и мужчина и малый ребёнок,
Я жёсткой набивкой набит, я мягкой набит набивкой,
Много народов в Народе моём, величайшие народы и самые
малые,
Я и северянин и южанин, я беспечный и радушный садовод,
живущий у реки Окони[40],
Янки-промышленник, я пробиваю себе в жизни дорогу,
У меня самые гибкие в мире суставы и самые крепкие в мире
суставы,
Я кентуккиец, иду по долине Элкхорна[41] в сапогах из оленьей
кожи, я житель Луизианы или Джорджии,
Я лодочник, пробираюсь по озеру или по заливу, или вдоль
морских берегов, я гушер, я бэджер, я бэкай[42],
Я — дома на канадских лыжах в чаще кустарника или с
рыбаками вблизи Фаундлэнда,
Я — дома на ледоходных судах, я мчусь с остальными под
парусом,
Я — дома на вермонтских холмах, и в мэнских лесах, и на
ранчо Техаса,
Я калифорнийцам товарищ и жителям свободного
северо-запада (мне по сердцу их большие просторы),
Я товарищ плотовщикам и угольщикам, всем, кто пожимает
мне руку, кто делит со мною еду и питьё,
Я ученик невежд, я учитель мудрейших,
Я только что начал ученье, но я учусь мириады веков,
Я всех цветов и всех каст, все веры и все ранги — мои,
Я фермер, джентльмен, мастеровой, художник, матрос,
Арестант, мечтатель, буян, адвокат, священник, врач.
Я готов бороться с чем угодно, только не с моей
переменчивостью,
Я вдыхаю в себя воздух, но оставляю много за собой,
Я не чванный и знаю своё место.
(Моль и рыбья икра на своём месте,
Яркие солнца, которые вижу, и тёмные солнца, которых не
вижу, — на своём месте,
Осязаемое на своём месте и неосязаемое на своём месте.)

Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех
странах, они родились не только во мне,
Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто,
Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,
Если они не вблизи от тебя и не вдали от тебя, они ничто.

Это трава, что повсюду растёт, где есть земля и вода,
Это воздух для всех одинаковый, омывающий шар земной.

С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами,
Не одним лишь победителям я играю мои марши, но и тем,
кто побеждён, кто убит.

Ты слыхал, что хорошо победить?
Говорю тебе, что пасть — это так же хорошо; это всё равно —
разбить или быть разбитым.

Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов,
О, трубите, мои трубы, веселее и звончей.

Слава тем, кто побеждён!
Слава тем, у кого боевые суда потонули,
И тем, кто потонули и сами.
И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем
побеждённым героям,
И несметным бесславным героям, как и прославленным, слава!

Это стол, накрытый для всех, это мясо для тех, кто
по-настоящему голоден,
Для злых и добрых равно, я назначил свидание всем,
Я никого не обижу, никого не оставлю за дверью,
Вор, паразит и содержанка — это для всех приглашение,
Раб с отвислой губой приглашён, сифилитик приглашён;
Не будет различия меж ними и всеми другими.

Это — пожатие робкой руки, это — развевание и запах волос,
Это — прикосновение моих губ к твоим, это — страстный
призывный шопот.

По-твоему, я притворщик, и у меня есть затаённые цели?
Да, они есть у меня, если они есть у апрельских дождей и у
слюды на откосе скалы.

Тебе кажется, что я думаю тебя удивить?
Удивляет ли свет дневной? или горихвостка, поющая в лесу
спозаранку?
Разве я больше удивляю, чем они?

В этот час я с тобой говорю по секрету,
Этого я никому не сказал бы, тебе одному говорю.

Эй, кто идёт? пылкий, бесстыдный, непостижимый, голый;
Как добываю я силу из говядины, которую ем?

Что такое человек? и что я? и что вы?

Всё, что я называю моим, вы замените своим,
Иначе незачем вам и слушать меня.

Я не хнычу сопливым хныком, которым хнычет теперь весь
мир,
Будто месяцы пусты, а земля — это грязь и навоз.
Жалобы и рабья покорность — в одной упаковке с аптечным
порошком для больных,
Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и за дверьми,
Отчего бы я стал молиться? и благоговеть и обрядничать?
Исследовав земные пласты, всё до волоска изучив,
посоветовавшись с докторами и сделав самый
точный подсчёт,
Я не нахожу более сладкого мяса, чем то, что у меня на
костях.

Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня
и не меньше, даже на ячменное зерно,
И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю
и о них.

Я знаю, я прочен и крепок,
Все предметы вселенной стекаются отовсюду ко мне,
Все они записаны за мною, и по этой записи я получу сполна.

Я знаю, что я бессмертен,
Я знаю, что вот эта моя орбита не может быть измерена
циркулем плотника.

Я знаю, что я священен,
Я не стану беспокоить мою душу, чтобы она за меня
заступилась или разъяснила меня,
Я вижу, что законы природы никогда не просят извинений
(В конце концов я веду себя не более заносчиво, чем
ватерпас, которым я измеряю мой дом).

Я существую такой, как я есть, и не жалуюсь,
Если этого не знает никто во вселенной, я сижу без печали,
А если знают все до одного, я сижу без печали.

Та вселенная, которая знает, для меня она больше всех, и
эта вселенная — я,
И добьюсь ли я победы сегодня или через десять тысяч или
через десять миллионов лет,
Я с радостью приму её сегодня, и с такой же радостью я могу
подождать.

Мои ноги крепко вделаны в пазы гранита,
Я смеюсь над тем, что зовётся у вас растворением.
И я знаю широту времён.

Я поэт Тела, и я поэт Души,
Радости рая во мне, мучения ада во мне,
Радости я прививаю себе и умножаю в себе, а мучениям я
даю новый язык.
Я поэт женщины и мужчины равно,
И я говорю, что быть женщиной — такая же великая доля,
как быть мужчиной,
И я говорю, что нет более великого в мире, чем быть
матерью мужчин.

Я пою песнь расширения и гордости,
Довольно унизительных попрёков,
Величина — это только развитие.

Ты опередил остальных? ты стал президентом?
Ничего, они догонят тебя, все до одного, и перегонят.

Я тот, кто блуждает вдвоём с нежной, растущей ночью,
К морю и земле я иду, но ночь не пускает меня.

Ближе прижмись ко мне, гологрудая ночь, крепче прижмись
ко мне, магнетическая, сытная ночь!
Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя редкие и крупные
звёзды!
Тихая, дремотная ночь — безумная, голая, летняя ночь.

Улыбнись и ты, похотливая, с холодным дыханьем земля!
Земля, твои деревья так сонны и мягки!
Земля, твое солнце зашло, — земля, твои горные кручи
в тумане!
Земля, ты в синеватых стеклянных струях полнолунья!
Земля, твои тени и светы пестрят бегущую реку!
Земля, твои серые тучи ради меня посветлели!
Ты далеко разметалась, земля, — вся в цвету яблонь, земля!
Улыбнись, потому что идёт твой любовник!

Блудница, ты дала мне любовь, — и я отвечаю любовью!
О, несказанной горячей любовью!

Ты, море! я и тебе отдаюсь, я знаю, чего ты хочешь,
С берега вижу твои кривые зовущие пальцы,
Верю, ты не хочешь отхлынуть, пока не коснёшься меня,
Идём же вдвоём, я разделся, поскорее уведи меня прочь от
земли,
Мягко стели мне постель, укачай меня волнистой дремотой,
Облей меня любовною влагой, я ведь могу отплатить тебе.
Море, холмисты и длинны твои, берега,
Море, широко и конвульсивно ты дышишь,
Море, ты жизн