Она не дает мне договорить — целует. Мы, обнявшись, плывем в облаке радости, которая есть тень бога на земле.
15 июня.
Решено. Я никуда отсюда уже не уеду, останусь с Анной навеки. Столько лет от мужа ни слуху, ни духу. Мы женимся — закон это позволяет. Я могу здесь заниматься литературной работой так же, как в городе. Даже лучше, и рядом моя вдохновительница.
Смешно — временами я ревную Анну к её прошлому — ревную к мужу…Она вышла за него еще не совсем распустившимся цветком, а он уже имел опыт… Как он с ней обращался… Анна иногда, в минуты откровенности, рассказывала. И все-то ему нужны были деньги — за деньгами гнался… На мой взгляд, ему Анна больше была нужна как рабочая лошадь… Ну, а иногда…
Писательское воображение — обоюдоострый нож. Когда я представляю Анну едва сформировавшейся девушкой в руках мужа — я испытываю глубокую ненависть к нему — задушил бы… Кончается тем, что я изливаю на Анну вдвое и втрое больше ласки против прежнего, становлюсь почти иступленным — и все равно болит…
А может быть, в каждой ласке присутствует боль?
20 июня.
Вот — она началась, новая жизнь! Наша любовь делает с нами чудеса. Мы как будто спали, вели какое-то сонное существование, а теперь проснулись и увидели, как жизнь прекрасна! Все кругом просветлело. А нас тянет друг к другу — хочется прикоснуться… Садимся за стол рядом, да так, чтоб под столешницей, незаметно для других, держаться за руки. Для меня самая большая радость — облегчить ей жизнь, устранить какую-нибудь заботу. Анюта приходит с работы, а у меня обед уже готов — я совсем неплохо готовлю. Только корову еще не научился доить — сердитая, не подпускает… Анюта теперь стала часто смеяться и даже запела. На днях слышал такой разговор: спросила соседка через плетень:
— С чего это ты, Аннушка, соловьем разливаешься? Не муж ли к тебе вернулся?
— Да разве только и радости, что в муже?
— Так-то оно так…
Конечно, деревня уже шушукается про нас. А, трижды наплевать! По вечерам, после работы, когда все убрано, сидим, тесно прижавшись друг к другу на ступеньках второй двери, которая ведет из сеней в огород. Огород на пологом склоне, внизу река, заросшая кустарником, и луг. Иногда в прохладные вечера по лугу стелется туман, он создает иллюзию водной поверхности, и кажется, бескрайнеё озеро заливает мир, никого нет, только мы двое, тесно прижавшись сидим тут, чувствуя тепло друг друга…
Я никогда не подозревал, что моё сердце без конца может изливать любовь и само не оскудевает.
Было за полночь, когда Анна как-то особенно нежно провела рукой по моим волосам, сказала своё обычное в таких случаях «не скучай!» и ушла в свою половину.
Я очень крепко уснул. Так спится после того, как ты испытал длительное, радостное волнение и, наконец, устал. Крепко же я спал, и хотя сквозь сон слышал стуки в наружную дверь, какие-то голоса и даже шум отворенных ворот, через которые въехала какая-то машина, не хватало желания проснуться, открыть глаза.
25 июня.
Наутро меня разбудил мальчик — незнакомый мне нарядный мальчик. На синей, совершенно новой курточке в лучах утреннего солнца ярко блестели металлические пуговицы. Сам он был вымыт и причесан. Я долго вглядывался в его улыбающееся лицо и, наконец, воскликнул.
— Федя, это ты? С чего это ты стал такой нарядный? Еле узнал!
Федя улыбнулся во весь рот и каким-то гордым, я бы сказал победным голосом произнес всего два слова:
— Папка приехал!
Два слова — они испугали, ошеломили меня, как два громадных пса, бросившихся с лаем из-за угла на меня. Нет! Я не дамся… Но мальчик не дал мне опомниться.
— Ты сегодня долго спишь. Мама уже накрыла завтрак. Идем, папа хочет с тобой познакомиться.
Потом не в состоянии удержать своей гордости и радости добавил:
— На собственной машине приехал. Обещал прокатить меня по улице. Саньку и Зинку тоже возьмет. Я с папкой на переднем сиденье, они на заднем сиденье. Ох, маме сколько подарков привез!..
Когда я наскоро ополоснул лицо, вошел в хозяйскую половину — стол был богато накрыт: виднелись различные закуски, красовалась посредине темная бутылка с окутанным серебристым металлом горлышком. За столом сидели двое: он — в полосатой сорочке с расстегнутым воротничком — и Анна — в невиданном ранее на ней платье. Ему можно было дать лет сорок с лишком: моложав, суховат, гладко выбрит, самоуверен. У Анны было совершенно спокойное лицо, такое, как в первые дни нашего знакомства.
— Ну и выдержка! — подумал я. — Знает, что тут может произойти такой скандал, наше «быть или не быть» будет решаться — а спокойна.
— Вот и Алексей Иванович, — сказала Анна мужу.
— Доброе утро! Поздравляю с приездом, — хотел сказать с «возвращением», но запнулся… — не знаю, как ваше имя — отчество.
— Анатолий Дмитриевич, — сказал он, — мне жена говорила, что у нас писатель живет. Очень рад познакомиться.
Завтрак начался.
Муж Анны оказался отличным хозяином — любезно пододвигал мне закуски и потянулся с бутылкой к моей рюмке. Когда я сказал, что не пью — похвалил меня и признался, что сам только изредка позволяет себе рюмку- другую. Потом извинился, что во время завтрака вынужден немного поговорить по-деловому.
Видите — ли, он возвратился домой после долгих лет скитаний, и возвратился не с пустыми руками. Хочет устроить жизнь с тем комфортом, который научился ценить, живя за границей. Дом придется перестраивать. Здесь все будет по-новому. Первым делом бабушку придется переселить в ту половину дома, которую я занимаю. Так что мне придется поискать себе другую квартиру. Он был бы очень благодарен, если моё переселение совершилось бы по возможности скорее. Я ответил, что не намерен задерживаться, и мучительно решал, — в какой именно момент сказать ему, что вместе со мной этот дом покинет и Анна. Но этот момент никак не наступал: разговор шел о заграничном пребывании Анатолия Дмитриевича и крутых зигзагах его судьбы, после долгих лет приведших его к родному очагу. Да, тут еще вбежал Федя.
— Папа, когда ты нас прокатишь по деревне? Санька с Зинкой уже ждут на дворе, а Сашка сейчас прибежит.
— Верно. Обещание надо выполнять. Это имеет воспитательное значение, — засмеялся Анатолий Дмитриевич, вставая со стула.
— Анна, принеси мне пиджак!
Как только он вышел из комнаты, я подбежал к Анне, которая начала убирать со стола, и схватил её за руки.
— Нюра! Нюрочка! Ты еще не сказала ему, что мы любим друг друга?
— Зачем? Ни к чему.
— Как? Ведь я должен покинуть этот дом и ты уйдешь вместе со мной?!
— Мне уходить от мужа, которого я ждала столько лет? А полумертвую бабушку куда денем? А сына? Ты сам говорил, что в городе у тебя одна комната и мебели раз-два и обчелся… Это ты оставь. Я никуда не пойду.
Это была правда. Я и не подумал. Стало быть — все кончено. Но я сразу как-то не мог с этим примириться и с упреком сказал Анне.
— Так выходит — твоей любви грош цена?
— Ну чего ты пристал ко мне? Ну любила… Ты мне нравился, но вернулся законный муж — какие тут могут быть разговоры? Приехал муж не с пустыми руками — всех одарил. Бабушка и та радуется: шамкает «шо-шо-шо» Это у неё означает «хорошо».
Я сознавал, что в словах Анны было много житейской мудрости, но последняя всегда противоречит представлениям романтика, каким был я.
— Хорошо, — глухо сказал я, — я уйду. Значит, я любил один. Мне тут делать нечего, — и повернулся к двери. Анна схватила меня за рукав.
— Подожди. Ты напрасно обижаешься на меня. Разве я… — тут её голос осекся, как бы конвульсия прошла по её лицу. Но она превозмогла её и тихо сказала: — Я тебе сделаю бутербродов на дорогу.
Быстро нарезала хлеб, намазала маслом и наложила слой шпротов, привезенных мужем, завернула в газету и подала со словами:
— Положишь в наружный карман рюкзака.
Через четверть часа я уже шагал по дороге на ближайшую железнодорожную станцию. Начал моросить мелкий дождь, пригодился захваченный с собой плащ. В душе не было ни злобы, ни обиды — какая-то пустота.
Станционный посёлок был мал и неуютен. В зале ожидания было всего несколько пассажиров. Сбросив рюкзак на пол, я уселся на скамейку. В это время в раскрытую дверь вбежала большая собака. Пес, видимо, был бродячий, худой, грязный и тощий, но умный. Осторожно, принюхиваясь, он обходил пассажиров, от которых, как видно, ему иногда кое-что перепадало. Но закусывающих не было. Проходя мимо меня, пес остановился против моего рюкзака — вытянул морду и потянул в себя воздух. Потом сел против меня и, умиленно поглядывая, бил хвостом по полу. Не требовалось быть очень догадливым, чтобы понять, что он учуял мой бутерброд и очень хотел бы его съесть. Я отламывал кусочек за кусочком и весь его скормил собаке, за что получил от неё истинно благодарный взгляд. Приветливо взмахнув хвостом, пес вскоре исчез в дверях.
