— Идите. Плачет. Теперь можно.
Он ушел, а тишину в комнате точно взорвало. Все заговорили и зашумели сразу. Какая-то девчонка выбежала из кухни — буфетчица куда-то её послала. Потом, недолго спустя, появилась Лидочка и, взволнованная, исчезла в задней двери. А потом все они появились в буфетной. Меня представили Устинье Михайловне, и я жадно вглядывался в её черты — не так-то много взяли годы у этого лица, так неотразимо когда-то пленившего молодого красноармейца Ванюшу. А Иван Ефимич то на неё взглянет, то на дочь и говорит:
— Маленькую не довелось на руках поносить, так сегодня хоть взрослую поносил.
Вдруг он обратился к нам всем:
— Товарищи… братцы, все вы меня терпеливо слушали и сочувствовали. И вот — я счастлив. А как ознаменуем это событие? Всех вас прошу быть моими гостями. Но как лучше организовать — какие будут предложения? У нашей буфетчицы — она мне теперь как сестра родная — поди, всего хватит!
Меня точно что-то толкнуло.
— Иван Ефимич, Устинья Михайловна, — говорю я, — не знаю, как вы, но, по-моему, большое счастье — такой редкий напиток, что подливать в него что-либо — только портить. Не надо пьянки.
— А как остальные? — Иван Ефимич обвел всех взглядом.
Заговорил седобородый старик-эмигрант.
— Я полжизни провел заграницей, недавно вернулся, Могу сравнить, как живут здесь и там. Чудесная у вас здесь жизнь. Дочь посудницы — студентка высшего учебного заведения. Плотник — даже не плотник, а просто, крестьянский парень с сохи стал директором совхоза размером в такое государство, как Люксембург. Женитьбы здесь совершенно лишены элемента денежного расчета, превращавшего их раньше в драмы и трагедии. Зато поднялось уважение к способной личности, а не к её карману. Безработицы вы не знаете, и каждому открыт путь к успеху — приложи лишь свои способности и старание. И если человек раньше, при капиталистическом строе, напивался потому, что не видел для себя просвета вперёди, то зачем ему напиваться теперь? Пьянку ничем не оправдаешь. А поддерживать вредную традицию превращать каждое событие, а в особенности свадьбу, в одурманивание себя — значит, лишить эти прекраснейшие мгновения нашей жизни их истинного смысла и даже … опозорить…
— Устя, а ты — то как? Чтоб тебе обидно не было!
— Ванюша, ты только что мне говорил, как счастлив ты был ту неделю, когда у нас сарай рубил. А ведь, мы тогда водки не пили.
Иван Ефимич, молча, повернулся к дочери. Та провела ладонью по его рукаву и тихо произнесла:
— Не надо, папа.
Иван Ефимич приосанился.
— Ну, кажется, все голосовали, во всяком случае — большинство. Так вот — с сегодняшнего дня и часа больше не пью… И это — навсегда. Не было в жизни моей, чтобы я слово своё рушил.
Дождь перестал. Нас всех пригласили на квартиру Устиньи Михайловны, но мы, посторонние, отказались. Проводив глазами удаляющуюся фигуру Ивана Ефимича, который шел, ведя под руки двух женщин, таких же высоких, как он сам, мы покинули чайную и вышли опять на дорогу. Имелось в виду перехватить обратный автобус, выехавший из районного центра в город — из-за размыва он непременно должен был возвратиться. А пока что мы шагали, освещенные в спину закатным солнцем, выглянувшим из-за тучи.
— Говорят, судьбы человеческие написаны в звездах, — задумчиво произнес старик-эмигрант.
— Я бы сказал — в облаках, — возразил я. — Разве не дождь разбил и восстановил семейное счастье Ивана Ефимича?
— Ну, положим, звезды-то повыше облаков ходят.
Я не стал спорить. Главным образом потому, что поймал себя на мысли, что к той радости, какую я испытывал по поводу встречи Ивана Ефимича с Устей, начинает примешиваться себялюбивое желание, чтобы и со мною произошло нечто подобное… А судьба — ну, что ей стоит…
с. Одесское 12.05.1959 г.Летят утки, летят утки и два гуся
Ох, кого люблю, кого люблю, не дож-ду-ся.
слова из песни
Рассказ
Под серым-серым, безрадостным, бессолнечным, под осенним — безнадёжно тоскливым небом пролетают они.
Увалы сжатых полей. Копны давно свезены. Кое-где межи с кустарничком. Желтеет стернь полей. Траурная кайма черного леса на горизонте. Холм с обомшелыми пнями. Меж ними, как языки темно-зеленого пламени свеч, можжевельник.
А совсем близко косогор со старинной деревней, которой теперь уже нет… А в этой деревне — праздник. Вот почему облепил народ высокое крыльцо старинным хором, расселся по ступенькам, по завалинкам… И кого-кого только тут нет?!
Были тут Катюша Береговая, которую муж смертным боем бьет, как только напьется; была Марина Брошенная и две Груни — Большая и Малая; Дуняша, которая дважды топилась; Евдокия Борона, так прозванная за свой сварливый нрав — с пятым мужем расходилась; Маня большегрудая, у которой четверо сыновей ушли на фронт и ни один не вернулся; Марья Заваруха; да и подошла также богачка Анюта Ткач, которой вроде бы не на что жаловаться… Но кто знает! И яблоко снаружи и спелое, и румяное, а разрежешь — червячок есть.
Пришли сперва так, вроде только песню послушать, но что будет, когда песня захлестнет сердце?
Завели песню — то молодухи, не те, кто недавно замуж повыскочили, а постарше — у кого годы пооббили уже красу молодости, пообдергали крутые груди, но оставили глубоко упрятанным неуемный пыл большой, неудовлетворенной настоящей любви, по которой тоскует каждая душа, если она человеческая…
И все они пели, запрокинув голову, глядя в безрадостное небо, выпевали тоску щемящую. А пели они старинную песню, давно вышедшую из моды, но полную лютой тоски…
Летят утки, летят утки и два гуся.
Ох, кого люблю, кого люблю, не дождуся.
Ох, кого люблю, кого люблю, не дождуся.
Ты залетка, ты залетка, где ты, где ты?
Ох, хороши-и, хороши-и твои приветы.
Ох, хороши-и, хороши-и твои приветы…
Придет милый, придет милый и стукнет в стену.
Ох, а я выйду, а я выйду тебя встрену.
Когда милый, когда милый бросать станешь,
Ох, не рассказы, не рассказы — вай, что знаешь.
Ох, не рассказы, не рассказы — вай, что знаешь.
Мил уехал, мил уехал за Воронеж,
Ох, теперь его, теперь его не воротишь.
Ох, теперь его, теперь его не воротишь.
Ох, как трудно, ох как трудно расставаться,
Ох, глазки смотрят, глазки смотрят, слезки льются
Ох, глазки смотрят, глазки смотрят, слезы льются.
1 июня.
Не пишется. А Спицын сказал, что если рассказ не будет сдан в редакцию до 1-го сентября, то — прощай надежды на гонорар — напечатают других… С утра сажусь за стол, хоть бы одна путная мыслишка приходила в голову: барабаню пальцами по столу, гоняюсь с мухобойкой за залетевшей мухой.
2 июня.
Встретился с Запрягаевым. Ехал в аэропорт. Такой нарядный. В руках новенький лакированный саквояж — ему дали командировку в Сочи. Спрашивал — отчего я никуда не еду. Да ведь в самом деле отчего бы… Новые места — новые мысли. Да только на какие шишы? От первого гонорара мало что осталось. А если не поехать, а пойти пешком, скажем, в какую-нибудь деревню… Старинное русское село. Неоглядные поля … Еще уцелевшие традиции, обряды. Борьба старого мира пережитков с новыми веяниями. Он — механизатор, она — … О-э, пойду, ей богу, пойду! Пойду в сапогах, плащ на случай дождя.
Село непременно должно быть на косогоре — у подножия река, не очень широкая и глубокая, а так, чтобы струилась по камешкам, по желтому песочку, и чтоб были омуты, где водится какая-нибудь рыбешка и можно удить. А с косогора далеко видно — холмы, лесочки и перелески… В таких селах еще живут чудаки, которых можно описать.
5 июня.
Удача. Я действительно нашел такое село. Дома все бревенчатые, высокие, с высокими крыльцами и крутыми лесенками. Около домов такие лопухи, что в них курицы с цыплятами не видно, только слышно куриный кок- кок…
У первой попавшей мне навстречу женщины спросил, не знает ли она, у кого здесь можно бы поселиться, пожить две-три недели.
— Не знаю, — ответила та, — может, у Ткачихи. У неё свободная летняя половина избы. Но только — до сих пор она жильцов не пускала.
— С чего же она так… — начал было я, — но информаторша меня перебила.
— У неё муж с фронта не вернулся, а пускать туда мужиков — разговоры пойдут.
Тут она оценивающе окинула меня взглядом и добавила:
— А может быть, она вас пустит. — При этом глаза её лукаво сверкнули. — Вон её дом с белыми оконными наличниками.
