— Пусть ничего не боится, я все улажу, — отвечала княгиня; потом дала Гортензии знак к отъезду, и обе, сев на своих лошадей и приветливо простившись с обществом, понеслись быстрым галопом к замку.
— Ну уж действительно, едва ли кто-нибудь осмелится так говорить с княгиней, как наша бабушка, — заметила пани Прошкова.
— Ину пору легче говорить с царем, чем с псарем, а доброе слово всегда найдет доброе сердце. Если б я не вмешалась, так Бог знает, что бы вышло, — отвечала бабушка.
—Я всегда говорю, что барыня только тем и нехороша, что ее всякий может оболгать, — заметил охотник, возвращаясь в светлицу с Прошком и мельником.
Вечером пришел Кудрна и дети, заслышав шарманку, пустились в пляс с Кристлой, Беткой и Воршей. Пили шампанское, присланное княгиней хозяевам, чтоб они распили его за ее здоровье. Не забыли и Викторку: в сумерки бабушка снесла часть лакомых кусочков к плотине на пень, поросший мхом.
На другой день утром пани-мама жаловалась бабушке, что пан-тятя был уж очень разговорчив и дорогой все писал «мыслете»[88], на что бабушка ей отвечала с улыбкой.
— Эх, пани-мама, ведь это бывает только один раз в год: ведь нет и часовенки, в которой бы не было проповеди хоть один раз в год.
На Жерновский холм взбираются пять путниц: это бабушка, пани-мама, Кристла, Манчинка и Барунка. У первых двух на головах белые платки, спущенные на лицо в виде навеса, на девушках круглые шляпки. Они, как и взрослые, подобрали свои платья и несут на спине котомки с провиантом.
— Мне послышалось, как будто поют, — сказала Кристла, когда они были уже на вершине холма.
— Я также слышала.
— И я также, — отозвались девочки; — пойдемте поскорее, бабушка, чтоб не ушли без нас, — понуждали они бабушку и хотели уже бежать.
— Ах вы глупенькие, если вожак завидит нас, так уж не уйдет без нас, — говорила, удерживая их, бабушка, — и девушки, успокоившись, пошли рядом с остальными. На вершине пастух стерег овец и издалека еще приветствовал их.
— Не помочит нас, Иозо? — спросила пани-мама.
— Будьте покойны, до послезавтра выдержит. Помяните и меня в своей молитве. Счастливого пути!
— Дай-то Господи! Мы тебя не забудем.
— Как же это, бабушка, Иоза узнает, когда будет дождь и когда хорошая погода? — спросила Барунка.
— Перед дождем червяки вылезают из земли и взрывают ее кучками; черные медведки[89] выглядывают из нор, ящерица прячется, и паук тоже, а ласточки летают чуть не по земле. Пастухи ведь целый день в поле, и когда им нечего делать, они наблюдают за насекомыми, как они живут и движутся. Для меня самый лучший календарь — горы и облака. По ясности неба около гор и по облакам я узнаю, когда будет хорошая и когда дурная погода, когда быть ветру, крупе или снегу, — отвечала бабушка.
У Жерновской часовни стоит толпа богомольцев — мужчины, женщины и дети. Не одна мать несет с собой ребенка, чтобы поручить его покровительству Матери Божией, надеясь этим возвратить его утраченное здоровье или упрочить его счастие.
Вожак Мартинец стоит на пороге часовни; его высокий стан выдается над всеми, так что одним взглядом он может окинуть всю толпу, доверившуюся ему. Заметив, что бабушка и остальные уже пришли, он сказал:
— Ну, теперь мы все налицо и можем отправиться в путь, а прежде всего помолимся еще раз Богу.
Богомольцы встали на колени пред часовней и молились; их примеру последовали и крестьяне, стоявшие тут же на площади. После молитвы все покропились святою водой; один из подростков взял высокий крест, на который невеста Томшева повесила венок, а Кристла пожертвовала пунцовый бант: мужчины встали вокруг вожака, а за ними женщины, группируясь по возрасту; но не трогались с места, потому что хозяйки еще отдавали приказания, хозяева напоминали прислуге, чтоб были повнимательнее к огню и хозяйству; дети клянчили, чтоб им принесли гостинца; старушки просили и за них помолиться Богородице. Потом Мартинец запел звучным голосом: Богородица Дево радуйся! Богомольцы хором подхватили ноту, мальчик поднял выше увенчанный крест, и толпа двинулась за ним по дороге к Святоневицам. Перед каждым крестом, перед каждою часовенкой, останавливались и читали «Отче наш» и «Верую». Молились у каждого дерева, где кто-нибудь с благочестивою мыслью повесил образ Девы Марии, — у каждого креста, поставленного на месте, где случилось когда-либо несчастие.
Барунка и Манчинка внимательно следили за Мартинцем и пели вместе с другими. Но когда дошли до Красной Горы, то Барунка вдруг начала расспрашивать бабушку:
— Бабушка, где это Турин, откуда была та немая девочка?
Но на этот раз она не угодила бабушке, которая и отвечала ей:
— Идя на богомолье, ты должна мыслью обратиться к Богу и ни о чем другом не думать. Пойте или молитесь про себя.
Девушки начали петь, но тут вошли в лес, где в траве еще краснелись ягоды, которые жаль было оставить без внимания; девочки охотно рвали их, причем шляпки их съехали с головы, а платья опустились, — были новые хлопоты; потом обе вспомнили о бухтах и вытащили по куску из котомок. Бабушка и пани-мама не обращали на них никакого внимания, — до того были погружены в молитву; но Кристла, идя с Анчой, иногда оглядывалась и бранила девочек: «Хорошие вы богомолки, нечего сказать!» — смеялась она над ними.
К вечеру богомольцы пришли в Святоневицы; остановились пред местечком; женщины обулись, оправили немножко свои платья и потом уже вошли в местечко. Прежде всего подошли к ключу, вытекавшему недалеко от церкви семью струями из под дерева, на котором висел образ Девы Марии. У колодца богомольцы встали на колени и помолились; потом каждый напился воды и трижды помочил себе глаза и щеки. Эта чистая и холодная вода считается чудотворною, и тысячи людей обязаны ей своим исцелением. От колодца богомольцы направились на гору к освещенной церкви, из которой слышались различные мелодии, потому что процессии приходили из разных концов, и каждая из них пела свои духовные песни.
— Ах, бабушка, как здесь хорошо! — шепнула Барунка.
— Еще бы, встань на колени, да молися, — отвечала ей бабушка.
Девочка встала на колени возле старушки, припавшей головой к самому полу и горячо молившейся пресвятой Матери Божией, образ которой блестел на алтаре, озаренный множеством свечей, украшенный венками и букетами, которые пожертвовали большею частию невесты и девушки, молившие Пречистую о покровительстве их любви; образ был украшен дорогими пеленами, увешан богатыми украшениями, пожертвованиями всех удрученных тяжкими недугами и искавших и нашедших исцеление у его подножия. По окончании молитвы вожак переговорил с церковником обо всем, что было нужно, и повел своих овечек на ночлег. Отводить им квартиры вовсе не было нужно: как ласточки прилетают весной и поселяются опять в старых гнездах, так и богомолки направились туда, где находили каждый год приют и небогатое угощение, но зато приветливый взгляд, хлеб с солью и чистую постель. Пани-мама и бабушка останавливались у управляющего каменноугольными копями. Это были старые люди, «Старого света», как говорила бабушка, поэтому они и были у них как дома. Управляющиха, услыхав, что пришли жерновские богомолки, обыкновенно дожидалась их вечером на лавочке перед домом, чтобы зазвать их к себе. Прежде чем шли спать, хозяйка показывала пани-маме свои сокровища: целые кучи полотна, канифасу и пряжи, что опять напряла и чем с году на год увеличивала запас свой.
— Кому, почтеннейшая, готовите все это, когда вы дочку свою уже выдали замуж? — спрашивала с удивлением пани-мама.
— Но ведь у меня три внучки, а вы знаете, полотно и нитки всего нужнее в приданом.
Пани мама вполне соглашалась с этим, но когда тут случался управляющий, то он всегда говорил:
— Ну, матушка, уж опять разложили, не назначить ли торг?
— Ох, батюшка, это словно жесть, не расторгнется и в пятьдесят лет[90].
Управляющиха очень жалела, что она не могла угостить бабушку ничем кроме хлеба, потому что эта последняя все время богомолья питалась только хлебом с водой. Этот обет был свят, и нельзя было нарушить его. Пани-мама тоже любила ночевать у управляющихи, и ложась на пуховые подушки, всегда говорила с удовольствием:
— Отличная постель: человек точно в снег упадет.
Кристла с Анчой остановились у одной вдовы, не имевшей ничего кроме домика; спали они на сене на подволоке, где им постлала хозяйка. Но они и на камнях хорошо бы уснули. В эту ночь однако они не остались на подволоке, а слезли по лесенке в сад.
— Не правда ли, ведь здесь в тысячу раз лучше, чем там наверху? Сад — наша комната, звезды — наши свечки, а зеленая трава — наша постель, — говорила Кристла, закутываясь в платье и ложась под дерево.
— Здесь будем спать, моя милая, — отвечала Анча, ложась возле нее; — а ты послушай, как храпит старая Фоускова, точно камни сыплются, — добавила она со смехом.
