Свекровь, набожная еврейка с бритой головой, мечтала коротко остричь и свою невестку. О том, чтобы обрить невестке голову, она опасалась заикаться в этом барском доме, но обстричь Диночку ей хотелось как можно короче, чтобы ни один локон не выбился из-под парика. Однако Прива не допустила этого.
— Сватья, я сама это сделаю. Уж положитесь на меня.
Она только велела обстричь дочери длинные косы, но ее красивые волосы оставила. Сватья ломала руки и причитала:
— Сватья, душа моя, такое среди евреев неслыханно. Вы же оставили молодке все волосы. Я этого не допущу. Вы должны знать, что я — дочь даяна из Озерков…
— Сватья, а я — дочь реб Аншла Варшевера, — тут же поведала ей о своей родословной Прива. Она сказала это с такой гордостью, что еврейка в атласном чепчике сразу умолкла.
Ловко, проворно и красиво Прива расчесала голову дочери своими умелыми женскими руками и надела на нее маленький русый надушенный парик, похожий на ее собственный. Она мастерски вытащила из-под парика настоящие волосы Диночки надо лбом, над ушами и на затылке так, что невозможно было понять, где кончается парик и начинается живой волос.
— Диночка, — позвала она дочь к большому зеркалу, — посмотри, заметно ли что-нибудь. Нельзя допустить, чтобы тебя не принимали за барышню с прической…
— Чем такой парик, уж лучше собственные волосы, — вздохнула свекровь. — Хоть людей не дурачьте… Прямо не верится, что я дожила до такой радости, я, дочь даяна из Озерков…
Женщины принялись обмениваться колкостями. Высокий атласный чепчик жены реб Аврома-Герша раскачивался и подпрыгивал в такт всем надушенным локонам на парике Привы. Но сама Диночка не вмешивалась, словно весь этот спор не имел к ней никакого отношения. Даже когда мать вручила ей ее большие косы — на память о годах девичества, — Диночка взяла их вяло, без эмоций.
С тем же равнодушием она выслушала и новую порцию законов поведения замужней женщины, которые поспешно и с горячностью стала излагать ей свекровь. Прива снова возмутилась, что сватья в чепчике вмешивается в ее дела. Она знала, что изложение столь деликатных вопросов является прерогативой матери, то есть ее прерогативой, и она тут же дала это понять назойливой еврейке в атласном чепчике.
— Дорогая сватья, — сказала она, поджав губы, — я разбираюсь, слава Богу, в еврействе, хотя атласного чепчика и не ношу. Можете на меня положиться…
И она увела дочь, взяв ее за руку жестом королевы.
Так же как к Симхе-Мееру пришли наутро его близкие друзья, к Диночке пришли ее лучшие подруги, возбужденные надеждой услышать из первых уст о великой тайне любви. Но Диночка ничего не хотела им рассказывать. Она просто плакала, обняв своих подруг.
— Ни за что не выходите замуж без любви, — предостерегала она их, — ни за что.
Она смотреть не могла на мужчин. Ни на каких. Даже на родного отца и братьев. Еще больше, чем в девичестве, она привязалась к подругам. Ей казалось, что только к ним можно испытывать настоящую любовь. Она с головой ушла в книжки, в романы, где все было по-другому — идиллично, красиво и возвышенно.
Симха-Меер пытался наладить с ней отношения, разговаривать с ней, но она избегала его и не отвечала ему, даже голову не поднимала от книжки, когда он к ней обращался. Симха-Меер почувствовал себя задетым. Он вырвал книжку из ее рук и стал смотреть, что в ней написано. По-хасидски быстро он прочитал несколько немецких строк, в которых речь шла о каких-то Альфреде и Гирогальде.
— Что это? — спросил он.
— Роман, — ответила Диночка.
— Сказки, выдумки, — пробурчал Симха-Меер с пренебрежением и вернул ей книжку.
Он пытался сказать что-то еще, но она снова погрузилась в чтение, и он вышел из комнаты обиженный.
— Ты так углубилась в изучение этой Торы, что тебе даже не подобает прерваться на пару слов! — злобно сказал он, потирая руку об руку с таким видом, словно он прикоснулся к чему-то мерзкому.
Когда Симха-Меер вышел из комнаты, Диночка всхлипнула. Она уже видела, что настоящей близости между ней и человеком, с которым ей предстояло прожить жизнь, никогда не будет. От этой мысли у нее защемило сердце.
Она искала, перед кем бы выплакаться и излить свою душу. Но не находила. Эти сотни людей, веселившихся и плясавших на ее свадьбе, о ней самой даже не вспоминали. Мать была занята семью благословениями[82], постоянными гостями, сватами, родственниками, съехавшимися со всей Польши. Она бегала туда-сюда с ключами от шкафов и кладовых, звонила в колокольчик, вызывая прислугу, готовила, накрывала столы, надувала щеки от важности — пусть вся Лодзь лопнет от зависти! — твердила о великолепии свадьбы дочери, в сотый раз демонстрировала ее свадебные наряды, сшитые самой мадемуазель Антуанет, похвалялась ими перед другими дамами. Она хотела, чтобы имя их семьи, слух об их роскошной свадьбе дошли до самой Варшавы, прогремели по всей Польше. Пусть люди видят, как Алтеры выдают замуж свою дочь! Ей было не до детских обид Диночки.
Еще меньше подходил для такого разговора отец. Он всегда был занят своим. Теперь же, после широкой свадьбы дочери, на него посыпались заботы, его ждали неотложные дела.
После семи дней пира, всевозможных визитов, праздников, многолюдных трапез и брачных церемоний, привлекающих массу народа, все семейство Алтеров чувствовало себя измученным, опустошенным, нервным и злым. От всех этих пожеланий счастья, поцелуев, благословений, пожиманий рук у сватов появилась неприязнь к людям, чтобы не сказать ненависть. Им тошно было даже смотреть на людей, а самым злым мизантропом, вопреки собственной природе, оказался реб Хаим Алтер.
Роскошная свадьба, которую он устроил дочери, действительно прогремела в Лодзи. Да и не только в Лодзи. Об этой свадьбе говорили во всех окрестных городах и даже в Варшаве. Но огромные расходы на торжество, на бесчисленные подарки, пиры, музыкантов и особенно приданое, эти две тысячи рублей наличными, которые надо было выплатить еще до свадьбы, проделали в финансах реб Хаима Алтера серьезную брешь. Очень серьезную. Да и дела шли слабо. Сезон выдался неудачный. В Лодзи стало труднее с деньгами. Банки перестали давать кредиты. Поэтому реб Хаим Алтер был очень угнетен и подавлен в эти дни. Никакого особого счастья он не испытывал.
Во время молитвы, во время восемнадцати благословений, когда вокруг становится необычайно тихо, ему, как назло, лезли в голову мысли о счетах с фабрики. Совсем невеселые мысли.
По правде говоря, он не знал точных цифр, касающихся его ткацкой мастерской. По его домашней бухгалтерской книге, которая велась на смеси неграмотного древнееврейского с таким же ломаным немецким, в которой строки путались, а цифры были очень приблизительны, толком ничего нельзя было понять. Ни он, ни его слуга Шмуэль-Лейбуш никак не могли в ней разобраться. Но реб Хаим Алтер видел, что дела идут не так, как обычно. Все время не хватает денег. Подходит время платить по векселям, а платить нечем. В четверг он не может выплатить недельное жалованье рабочим, чтобы им было на что провести субботу. Конечно, они не требуют денег. У них не хватает на это наглости. Но они горестно вздыхают. Их вздохами полны уши. И реб Хаим Алтер все время на взводе, в напряжении. Он не может спокойно молиться. Посреди восемнадцати благословений, при чтении догмата веры «Слушай, Израиль», когда еврей обязан освободиться от любых мыслей, кроме мыслей о Боге, он неотвязно думает о делах. Он не получает удовольствия от еды. Он не может спокойно вздремнуть после полудня на своей мягкой плюшевой кушетке.
Реб Хаим Алтер размышлял, ломал голову, но не мог придумать, как ему выбраться из обрушившихся на него проблем. Он знал, что ткацкая мастерская работает как всегда. Выплачивает ли он недельный заработок вовремя, в четверг, или тянет с оплатой пару дней, рабочие делают свое дело. Бездельников среди них нет. На исходе субботы они работают при свечах до полуночи. В четверг вечером тоже задерживаются на работе. Свечи рабочие покупают сами, на свои деньги. Шмуэль-Лейбуш предан ему как собака. На чем еще можно сэкономить? Сколько реб Хаим Алтер ни ломал голову, он не находил ответа на этот вопрос. Он не привык думать. Так же как он не привык к заботам и невзгодам.
С тех пор как он женился и на полученное за женой приданое открыл ткацкую мастерскую, он не знал хлопот со счетами. Он жил широко, как подобает богатому еврею. Дела в ткацкой мастерской шли по-разному, иной раз лучше, иной раз хуже. Реб Хаим Алтер не волновался по этому поводу и никаких мер не принимал. Он знал, что в деле так бывает. Даже когда дела шли совсем худо, он не расстраивался. Он знал, что угроза банкротства тоже неизбежная часть судьбы промышленника. Все эти сложности просто приплюсовываются к цене товара, как и прочие сопутствующие расходы — на жалованье рабочим, на закупку сырья. Во всяком случае, всегда удавалось выкарабкаться — с большими или меньшими убытками. Ни разу реб Хаим Алтер не обанкротился, хотя призрак банкротства постоянно преследует делового человека.
