Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Он смотрел, как сипели и сипели в снегу угасающие факелы, как становилось меньше и меньше — на глазах — огней. Судорога вдруг пробежала по телу Кондрата, и он, вырываясь, закричал не­истово и страшно, как зверь. Заведенные так, что видны были бел­ки, глаза дрожали вместе с ресницами. Он лязгал зубами, сгибался и разгибался, словно складывался пополам, и люди шевелились на нем, не в силах удержать.

Изо рта Кондрата валила пена. А потом он утих, потеряв со­знание.

— Понесли, — сказал Юрась.

Андрей вскинул на плечо тело брата, и Когуты двинулись по за­рослям вишняка, а потом по пригорку дальше от Горипятич. Кон­драт покачивался на плечах, неподвижно-тяжелый, как мертвый.

На холме, перед тем как спуститься в овраг, Юрась и Андрей остановились. Огни все еще угасали в ложбине, но сипения не было слышно: далеко.

— Ничего, мы им это вспомним, — промолвил Андрей.

Брат не сказал ничего, но Андрею стало страшно, когда он уви­дел сжатые кулаки Юрася.

«Довели, — подумал он. — Волков из людей поделали. Еще бы...»

Толпа редела. Остались только люди Корчака и вооруженные мужики из деревень Ходанского, да еще горипятичские, которым некуда было убегать.

Но Мусатов все равно чувствовал странную слабость.

...Толпа тем временем все еще стояла в нерешительности. И солдаты стояли перед ней тоже неподвижно. И на лицах солдат, которые удерживали Брону, Марту и Покивача, была нерешитель­ность.

Порой толпа разражалась криком:

— Отпустите их!

— Сыроядцы! Против воли царя! Вот он вам...

Опускались штыки, и словно вместе с ними на толпу опуска­лась тишина.

Брона смотрел-смотрел на это, да и плюнул.

— Мужики-и...

Корчак пробовал поднять своих — напрасно.

...Еще не начинало светать, но на востоке загорелась уже ян­тарно-желтая, холодная лента зари. Люди переступали с ноги на ногу, скрипел под поршнями снег.

Мужики знали: пока на их стороне ночь и факелы, их табор создает впечатление более страшного и большого, нежели в самом деле. День, который вот-вот должен был разгореться над деревней, словно разденет их, покажет солдатам обыкновенных замерзших людей, очень уставших и голодных.

Внезапно над толпой, над солдатами прозвучал бешеный, дрожащий от восторга крик Марты. Она билась в руках у солдат, изгибалась, указывала рукою куда-то на крутой склон. Глаза женщины горели разъяренностью и безумством.

— Смотрите! Смот-ри-и-те!

На склоне, на верхнем его срезе, на желтом фоне зари двигался силуэт.

— Всадник! Белый Всадник! Белый Всадник!

Конь словно расстилался в воздухе, с востока приближаясь к деревне. Солдаты не видели его за стеною лип. Но всем, кто в не­решительности стоял на деревенской улице, он был виден хорошо.

И каждый, даже тот, кто верил в сказки, с радостью подумал: вот он. Вот он, тот единственный повод, который может прогнать оцепенение. И надо воспользоваться им, иначе день — и еще две роты, которые идут где-то по дороге, и расправа, и каторга. Только отогнать их, хоть бы на минуту, чтобы потом добыть настоящую волю, и знать, правда ли это, и разойтись, чтобы рассказать всем и чтобы потом восстали все, а не только две деревни.

Крик Марты словно разрушил молчание. Женщина вырвалась из солдатских рук, сделала несколько шагов и упала на колени в снег, протягивая руки к светлому видению.

Бессвязный бешеный крик словно вскинул каждого. Это было спасение, возможно, настоящая воля.

И, наливаясь кровью, Корчак крикнул:

— Он с нами, хлопцы! Хлопцы, он явился! Вперед!

Крик пьянил. Поднялись вверх дубины и вилы, косы и длинные топоры вязыничских. Поршни начали топтать снег.

Всадник уже исчезал, проваливаясь в овраг, но сейчас мужикам в нем не было надобности.

Разинутые рычанием рты, усы, распахнутые на грудях сорочки, белые свитки, блеск стали, огонь факелов, крик — все слилось воедино, в лаву, катившуюся на солдат.

Покивач вырвался от солдат, бросился к Марте, поднимая ее. Потом вздел вверх руки.

— Хлопцы! Бей их!

Лава приближалась к схваченным и солдатам с невероятной стремительной скоростью.

Именно в этот момент разорвал воздух беспорядочный редкий залп. Покивач качнулся и, словно переломившись, упал навзничь в снег. Упал еще кто-то, еще, еще.

Но было поздно. Рты, дубины, острые жала кос, редкие хлоп­ки мужичьих выстрелов, свитки, сталь, башмаки, желтые, как мед и лен, растрепанные волосы — вся страшная лава, извергающая крик, насунулась, смела, погнала солдатскую цепь.

Лава была ужасающей. И не хватало уж времени перезарядить ружья, и оставалось только одно: спасаться, прыгать через ограду, бежать по погосту, прячась за церковные стены, ощущать спиною горячее дыхание толпы и хруст кос, когда они влезали в живую плоть, бросать ружья, бежать к речушке, проваливаться на синем льду, плыть, исчезать в пуще.

Алесь стоял на опустевшем поле битвы. Он оглядывался: ага... вон человеческое лицо в двери... и еще... и еще одно.

— Идите сюда, — властно повелел он

Божкая, приблизился старик.

— Боже! Боже! Что что теперь будет?

— Ничего не будет. Зови людей. Какая тут самая чистая хата?

— Не знаю, — схитрил дед.

— Боишься? — грустно спросил Алесь. — Ничего. Ну-ка, идите сюда.

Подошло еще несколько человек горипятичских,

— Вот что, — обратился к ним Алесь. — Никому ничего не будет. Только помогите мне. Подберите всех раненых: и солдат на кладбище, и мужиков на улице. Несите их в ту хату... Не хитри, дед, твоя хата.

Лишь теперь он понял, какой глупостью было скакать сюда. Он так ничего и не придумал за дорогу. Надеялся, что на месте все решится.

Решилось, к сожалению, без него. Разумнее всего было бы ему оставить эту деревню и непознанным уехать обратно. Люди не задержатся здесь, он знал. Но Загорский написал Исленьеву. Он знал, что где-то тут Когуты, что сейчас он, Алесь, остается един­ственной защитой этих людей от рассвирепевшей солдатни, так как при нем постыдятся истязать и не оставить всего без судеб­ного рассмотрения.

И еще: раненые стонали вокруг на снегу, и это было ужасно, и здесь никто, кроме знахарок, не мог им помочь.

— Сносите, сносите, — подгонял Алесь.

Следовало спешить. Рассвирепевшие от погони люди могли вернуться и — кто знает — могли попытаться сорвать свой гнев на недобитых. Грустно, когда убьют и тебя, но кто поможет ране­ным. А он все-таки слушал лекции и на медицинском факультете.

— Заведи коня куда-нибудь в гумно, — попросил старика