но знаю, что нельзя посадить человека лишь за намерение что-то сделать. К тому же он просто даст какому-нибудь юристу в Мемфисе двести или триста долларов и на следующий же день выйдет на свободу. Разве нет?
— Да, — сказал дядя. — Просто диву даешься, глядя, как иной юрист готов за триста долларов в лепешку разбиться.
— Значит, ничего хорошего из этого не выйдет? — сказала она. — Вышлите его.
— Выслать вашего брата? — сказал дядя. — Куда? За что?
— Перестаньте, — сказала она. — Перестаньте. Вы же прекрасно знаете, что если б я могла пойти к кому-нибудь другому, я бы здесь не сидела. Вышлите Себ… капитана Гуальдреса.
— Ах, вот оно что, — сказал дядя. — Капитана Гуальдреса. Боюсь, что иммиграционные власти лишены не только той целеустремленности, но и того размаха, какими отличаются трехсотдолларовые юристы из Мемфиса. Чтобы его выслать, потребуется много недель, а может, и месяцев, тогда как, если для ваших страхов есть основание, даже двух дней будет слишком много. Интересно, что ваш брат будет все это время делать?
— Вы хотите сказать, что вы, юрист, не можете засадить его куда-нибудь и держать там, пока Себастьян не уедет из Америки?
— Засадить кого? — сказал дядя. — И держать где? Она перестала смотреть на дядю, хотя и не пошевелилась.
— Можно я возьму сигарету? — сказала она.
Дядя дал ей сигарету из пачки, лежавшей на столе, поднес спичку, она опять откинулась на спинку стула и, быстро попыхивая сигаретой, продолжала говорить сквозь дым, все еще не поднимая глаз на дядю.
— Ладно, — сказала она. — Когда отношения между ним и Максом в конце концов стали такими скверными, когда я в конце концов поняла, что Макс ненавидит его так сильно, что вот-вот случится нечто ужасное, я уговорила Макса…
— …спасти жениха вашей матери, — сказал дядя. — Вашего будущего отчима.
— Хорошо, — сказала она, быстро выдыхая дым и держа сигарету двумя пальцами с острыми накрашенными ногтями. — Ведь они с мамой ничего определенного не решили — если вообще им было что решать. И во всяком случае мама не хотела что-нибудь на этот счет решать, потому что… У него и так были бы лошади или хотя бы деньги на покупку новых лошадей, на которой бы из нас он ни женился… — Она быстро попыхивала сигаретой и не смотрела ни на дядю, ни на что другое. — Поэтому, когда я убедилась, что, если ничего не предпринять, Макс рано или поздно его убьет, я условилась с Максом, что, если он подождет сутки, я поеду с ним к вам и уговорю вас выслать его обратно в Аргентину…
— …где у него не будет ничего, кроме капитанского жалованья, — сказал дядя. — И тогда вы поедете за ним.
— Хорошо, — сказала она. — Да. Поэтому мы приехали к вам, и я увидела, что вы нам не верите и не намерены ничего предпринимать, и значит, единственное, что мне остается сделать, это в вашем присутствии показать Максу, что я тоже его люблю, и тогда Макс сделает что-нибудь с целью заставить вас поверить, что хотя бы он говорит что думает. И он так и сделал, и он именно так и думает, и он опасен, и вы должны мне помочь. Должны.
— А вы тоже должны что-то сделать, — сказал дядя. — Вы должны наконец сказать правду.
— Я вам сказала правду. И теперь тоже правду говорю.
— Но не всю. Что произошло между вашим братом и капитаном Гуальдресом? Но на этот раз не втирайте мне очки.
Она быстро взглянула на дядю сквозь дым. От сигареты теперь остался только маленький окурок, зажатый кончиками наманикюренных ногтей.
— Вы правы, — сказала она. — Дело не в деньгах. Деньги его не интересуют. Их более чем достаточно для Себ… для всех нас. Дело даже не в маме. Дело в том, что Себастьян всегда его побеждал. Во всем. Когда Себастьян появился, у него даже не было собственной лошади, и хотя Макс тоже прекрасно ездит верхом, Себастьян его победил, победил его на лошадях Макса, на тех самых лошадях, которыми — что Макс отлично знает — Себастьян завладеет, как только мама соберется с духом и скажет «да». И Макс был самым лучшим из всех учеников Паоли, а Себастьян однажды взял метлу для камина и парировал два укола, а Макс не выдержал, сорвал шишечку и пошел на него с голой рапирой, а Себастьян вместо рапиры отбивал его выпады метлой, пока наконец кто-то схватил Макса…
Она дышала не так тяжело, как часто, стремительно, чуть не задыхаясь, все еще пытаясь затянуться сигаретой, которая была бы слишком коротка, если б даже рука ее была достаточно твердой, чтобы твердо эту сигарету держать; сжавшись в комочек, она притулилась на стуле, словно в облаке белого батиста и шелка и густых переливов темных шкурок убитых зверьков, не столько бледная, сколько слабая и хрупкая, и не столько хрупкая, сколько эфемерная и холодная, как один из тех ранних белых весенних цветов, что расцвели до поры среди снега и льда и уже заранее обречены умереть у вас на глазах, даже не зная, что умирают, даже не чувствуя боли.
— Это было после, — сказал дядя.
— Что? После чего?
— Это случилось, — сказал дядя. — Но это было после. Никто не хочет видеть другого мертвым лишь потому, что тот заткнул его за пояс на лошади или на рапирах. Во всяком случае, не пытается превратить желаемое в действительное.
— Да, — сказала она.
— Нет, — сказал дядя.
— Да.
— Нет.
Она наклонилась и положила окурок в пепельницу так осторожно, словно это было яйцо или капсула с нитроглицерином, и снова откинулась на спинку стула, даже не сложив руки, а просто оставив их свободно лежать на коленях.
— Ну хорошо, — сказала она. — Я этого боялась. Я говорила… я знала, что вы этим не удовлетворитесь. Тут замешана женщина.
— А… — сказал дядя.
— Я думала, вы удовлетворитесь, — сказала она, и голос ее опять изменился, в третий раз с тех пор, как она менее десяти минут назад вошла в комнату. — Там, в двух милях от нашего заднего крыльца. Дочь фермера. Да, — добавила она, — я и это знаю: Вальтер Скотт, или Гарди, или еще кто-то триста лет назад — молодой лендлорд и вилланы, droit du seigneur [99] и все такое прочее. Но только на этот раз ничего такого не было. Потому что Макс подарил ей кольцо. — Теперь она снова сжала руки, оперлась ими на подлокотники и опять не смотрела на дядю. — На этот раз все было иначе. Лучше, чем бы мог придумать Гарди или Шекспир.
