Толчки на дороге, запах табака, когда кто-то склонялся надо мной. Потом — провал.
Очнулась я в постели. Сиделка, вся белая в голубом свете лампы, успокоила меня: «Не бойтесь…» Мужчина в белом халате добавил: «Не волнуйтесь, все будет в порядке…»
Я попала в больницу, к друзьям. Когда туда нагрянули боши, им сказали, что здесь одни только заразные больные и жертвы несчастных случаев на производстве. Мне пришлось провести в больнице несколько бесконечных недель: у меня началась гангрена, мне чуть было не отняли ногу. Однажды приехал Жако: я узнала, что Рауль убит, Альбер убит, Марселя схватили. Остальным удалось спастись.
Я выкарабкалась, ногу мне не отняли. Длинный, длинный период выздоровления я провела в городке, у моей старушки. Немцы уже побывали здесь, сожгли дома, убили людей, увели заложников. Теперь им незачем сюда возвращаться. Уже давно перебросили в другое место наш отряд, вернее, то, что от него осталось. Городок затих, как будто умер. Но выбора не оставалось, приходилось жить там, где меня согласились приютить.
Старушка ухаживала за мной, как за родной дочерью. Жители навещали меня, особенно женщины, среди них красавица Луизетта, дочка парикмахера. Мы вспоминали то далекое время, когда отряд еще стоял поблизости. На самом деле с тех пор прошло всего три месяца… Говорили о наших бойцах, то об одном, то о другом… Но чаще всего о Рауле, девушки не могли его забыть. Луизетта твердила, что останется верна его памяти и никогда не выйдет замуж, хотя и слышала от Полины, будто Рауль обещал на ней жениться, если ее муж, который сейчас в плену, по возвращении согласится дать ей свободу. Полина утверждала, что беременна от Рауля, но ей ничего не стоило и соврать, к тому же она путалась со всеми. Другим девушкам тоже было что рассказать о Рауле, каждая хранила в своем сердце сокровенные воспоминания о нем. Все спят со всеми, о, Женни!
Я ревновала мертвого. Думаю, я согласилась бы вновь пережить те дни на ферме, в шалаше, лишь бы не страдать так, как страдала сейчас. Впрочем, одно не лучше другого. Я верила в человека! Глупо! С таким же успехом можно верить, что на свете нет воров, убийц, лгунов. Вопиющая наивность! К тому же мне никто ничего не обещал, а Рауль и подавно.
Мне казалось, если бы только я могла узнать правду, я тут же перестала бы страдать. Рауль погиб, а я, вместо того чтобы оплакивать его, думаю бог знает о чем. Он умер за Францию, а мне вздумалось ревновать. Умер за Францию… От руководства маки ко мне приехал товарищ, медлительный, безжалостный: оказывается, Рауль затеял дело с бензином легкомысленно, не собрав нужных сведений… А меня занимали лишь пустяки, лишь мои личные дела. Я ненавидела Рауля: из-за него я так низко пала, унижала себя грязными подозрениями; я ловила себя на том, что копаюсь в своих воспоминаниях, расспрашиваю девушек… У меня было такое ощущение, словно я распечатываю адресованное ему письмо, словно роюсь у него в карманах, и я была самой себе гадка до тошноты… Но должна же я знать! Снова и снова вспоминала я прожитые бок о бок с ним дни. Вспоминала, как он сидел у нас, тут, возле печки; осунувшееся лицо, синяки под глазами… Было это 29 февраля, незабываемый день! «Я несчастлив, — говорил он, — что с нами будет, Анна-Мария, война скоро кончится, вы уедете к своим, а я теперь без вас жить не могу…»
Мы провели весь день вместе, составили отчеты о маки, потом обошли несколько крестьянских домов, договариваясь о продуктах. Рауль ходил и говорил, как во сне… На следующий день он ушел к связным, так, по крайней мере, он мне сказал. Вернулся Рауль в тот же вечер, совершенно преображенный. «Анна-Мария, почему вы дуетесь? Уверен, вы не доверяете мне, сомневаетесь… Живите проще… Я люблю вас, что может быть проще…»
29 февраля и 1 марта… Сегодня красавица Луизетта, рыдая, рассказала мне, как после проведенной вместе ночи они с Раулем поссорились и она, назло ему, отправилась на гулянье в деревушку С., где открывалась ярмарка. Ярмарка в С. бывает 29 февраля, а 1 марта Рауль пришел за ней туда, отчитал ее, сказал, что не простит себе, если по его вине она пойдет по плохой дорожке. «Нужна я ему была, как прошлогодний снег, — со слезами говорила Луизетта, — просто ревновал. Не мог допустить, чтобы я его первая бросила. Он хотел все решать сам, даже с кем мне путаться, с ним или с другим…» 29 февраля, 1 марта. Он не останавливался перед ложью, лишь бы уверить меня в своей любви; сам страдал по Луизетте, а говорил, будто жить без меня не может; синяки под глазами после ночи, проведенной с нею, выдавал за знаки любви ко мне… Негодяй… И вместе с тем я цеплялась за мысль, что, возможно, он хотел порвать с Луизеттой ради меня, что этим и была вызвана их ссора… Знать! И ко мне вернется человеческое достоинство и честность! Знать! И я перестану мучаться или хотя бы буду мучиться с достоинством. Как только узнаю — перестану терзаться из-за покойника и буду оплакивать его, как оплакиваю Пьеро и других. Но тут я снова вижу, как он, обезумевший, выбегает из комнаты Женни: «Умоляю вас, не вмешивайте меня в эту историю…» Он бежал, точно убийца, даже не посмотрев, нельзя ли ее спасти! Точно убийца. Никто не виновен в смерти Женни, но каждый внес свою лепту.
Вот что грызло мне сердце в то время, как страна моя агонизировала. Жако уверял, что высадка произойдет в самое ближайшее время. Я могла уже ходить, с палкой. Потом без палки. Началось выздоровление. Возвращалось благоразумие.
В Париж я вернулась вместе с Освобождением, и мне на долю выпало счастье видеть, как он возрождался из пепла. Теперь я могла умереть спокойно.
* * *
Гулять по улицам, не таясь — какое странное чувство! Все радостно приветствовали меня. Все с ума сходили от счастья. Все.
Иной раз трудно, оказывается, произнести стереотипную фразу: «Вы ничуть не изменились». Потертые, иссохшие, полинялые, помятые, истощенные, раздавленные днями и ночами, что обрушились на них всей своей тяжестью, французы еле держались, как еле держалась на их плечах жалкая одежда. Растолстели они или похудели, появилась у них лысина или седина, стали они беззубыми или обзавелись превосходной искусственной челюстью — все в равной мере не красило их. Вот это и называется постареть, и когда стареют не у тебя на глазах, когда ты поставлен перед уже свершившимся, нелегко бывает приноровиться к новому положению вещей.
Но существуют морщины благородные, морщины трогательные и прекрасные… И на согбенную спину, дрожащие руки и худую шею профессора истории я смотрела с любовью и восхищением, как глядят на старые выщербленные камни родной церквушки. Профессор вышел из тюрьмы только после Освобождения, жену его угнали в концлагерь, старший сын скрылся в маки, и отец ничего о нем не знал. Профессор остался один, с младшим сыном. Квартира разгромлена, в книжных шкафах черно и пусто.
— Дело рук этих господ, — сказал профессор, указывая на пустые полки, — жаль… я очень дорожил своей библиотекой.
Я спросила, что стало с хирургом.
— В тюрьме за активное сотрудничество с немцами, — ответил профессор.
Он дал мне адрес актера. На прощанье я крепко поцеловала профессора и его бледненького сына.
— Приходите, Анна-Мария, мне так нужно человеческое тепло. Трудно прийти в себя после одиночного заключения, после всего виденного. И жены нет со мной. Нет и Женни…
«Мальчик-с-Пальчик» нашелся очень просто: я уже видела его подпись в газетах. Пальчик оказался счастливым исключением, все на нем было с иголочки! Галстук, аккуратная складка на брюках, туфли… Он сиял. Тысяча дел ожидали его… Он засыпал меня комплиментами: «Вы ничуть не изменились», и такими преувеличенными похвалами, что мне стало стыдно за свои скромные «подвиги».
Не понимаю, откуда Мария узнала мой адрес. Правда, жила я в той же гостинице, что и в начале войны, но как она догадалась искать меня там. Мария так настаивала, что я в конце концов согласилась прийти к ней позавтракать. После нашей последней встречи у меня остался весьма неприятный осадок, но годы, протекшие с тех пор, показали всю ничтожность наших тогдашних размолвок. Я познакомилась с мужем Марии, журналистом, имя которого было для меня пустым звуком. Жили они в прекрасной квартире возле площади Этуаль. В конце концов встреча с Марией — частью моего прошлого — обрадовала меня. Она была по-прежнему хороша, хотя и раздобрела, раздалась в бедрах. Примерная девочка с тщательно причесанными локонами, вылитая мать, смотрела на меня круглыми голубыми глазами; кроме нее, у Марии еще два мальчика-близнеца, которых мне покажут, когда они проснутся.
— Вы же не хотели иметь детей до конца войны!
— Ну, когда немцы вступили в Париж, я поняла, что мир не за горами! — воскликнула Мария.
Я прекрасно у них позавтракала, только мне все время было как-то не по себе, словно я попала в чужую страну; я еще не вошла в колею, не привыкла еще к подобранной со вкусом мебели, к серебру, к почтительному обращению слуг; пора забыть тазы с кувшинами, искусственные цветы в вазах, фотографии молодоженов на камине, плиту, на которой сама готовишь, клеенку на столе, картофельные очистки.
