Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

Стоило мне только войти, как обоняние мое чует двуногую дичь.

– Черт побери! Красавица моя! Что это вы тут поджариваете? Пахнет-то мужчиной!..

– Что ты, дорогой! Ничего такого и в помине нет, просто еще с ночи не успели проветрить! Сейчас вот открою окна.

– А эта недокуренная сигара?… Ты что, куришь сигары?… С каких это пор ты изображаешь собой испанку?

– Дорогой мой, это брат позабыл вчера вечером.

– Ах, вот оно что! Твой братишка! Каков постреленок! Курить в люльке, вот распутник! Сигару покурит, потом грудь пососет! Ну и ну!

– Мой старший брат, говорят тебе!

– А! Превосходно! Но ты что, носишь теперь трость с золотым набалдашником? Мода эта давным-давно устарела!

– Это отцовская палка, вчера он ее оставил.

– Никак тут вся родня перебывала? Подумать только, русские сапоги! Отец-то вчера, видно, и их тоже позабыл. Так домой босиком и пошел! Вот бедняга-то!..

Последние слова довершили удар, оскорбленная невинность бросилась передо мной на колени; плача и целуя мне руки, она вскричала:

– Прости меня! Выслушай меня! Прошу тебя! Родной мой, я все тебе расскажу, только не горячись!

– Я и не думаю горячиться, сударыня, я совершенно спокоен и хладнокровен. Только о чем вы плачете?… Ваш маленький братец курит, отец забывает трость и сапоги, все это вполне естественно; с чего же это вы решили, что я буду горячиться? Нет, поверьте, я спокоен, совершенно спокоен.

– Как ты жесток, Альбер! Бога ради, не отталкивай меня! Выслушай сначала. Ах, если бы ты знал! Я была чиста, пока не пришла нужда. Если бы ты знал, до чего могут довести голод и нищета!..

– И леность, сударыня.

– Как ты жесток, Альбер!

В эту минуту из соседней комнаты донеслось оглушительное чиханье.

– Моя прелестная распутница, может, твой отец и это чиханье позабыл, когда уходил, скажи-ка? Послушай, имей к человеку хоть каплю жалости, сегодня холодно, он у тебя еще простудится, впусти его сюда!

– Альбер, Альбер, умоляю тебя, не подымай шума; меня выставят отсюда, меня примут за такую! Прошу тебя, не устраивай никаких сцен.

– Успокойтесь, сеньора; не бойтесь сцен: когда я играю драму, я умею выбрать своих героев. Но сей любезный персонаж, должно быть, совсем закоченел, это просто невежливо, дай-ка я ему открою! Господин искатель приключений, выходите, прошу вас, я вас ни в чем не стесню! Оставаться этак нагишом в холодном помещении теперь, когда везде эпизоотия,[261] черт побери! Так и горячку получишь!

– По какому это праву, господин медик, вы являетесь на заре беспокоить порядочных людей?

– На заре… розовоперстой; месье сочиняет стихи, я бы сказал, в классическом духе,[262] жаль, жаль! По какому праву, говорите вы? А я вот хотел вас о том же спросить. Но как-никак вам здорово повезло: вы выбрались живым из этой Нельской башни.[263]

– Тысяча чертей, что вы там такое мелете?

– Ничего.

– Альбер, это подло так надо мной издеваться!

– Красавица моя, мы нынче с левой ноги встали. Итак, господин втируша, не бойтесь и одевайтесь; только что вы меня спросили, кто я такой, скажите мне прежде вы сами, кто я такой, а я тогда вам обоим скажу, кто вы такие. Троица получилась не очень-то святая, и хоть в душе, может быть, каждый из нас – человек порядочный, выглядим мы все трое, как какие-то проходимцы. Вы сильно смахиваете на ночного гуляку, мадам – на потаскуху, а я – на того, кто при дворе именуется придворным, а у Шекспира – Пандаром.[264] Ну, насчет себя я могу вас успокоить; не верьте своим глазам, я, как Линдор,[265] просто студент, Альбер де Роморантен, происхожу из известного рода. Мне показалось, что у мадам есть совесть и стыд, и я принес ей свою любовь; но я ошибся, ей нужен презренный металл, не правда ли?

Лихой кавалер оказался всего-навсего плюгавеньким человечком, с волосами, тронутыми сединой, отнюдь не страшного вида, и право же, он был вполне одет.

– Молодой человек, – обратился он ко мне, – ваша откровенность мне нравится, у вас изысканные манеры и сразу видно, что вы из хорошей семьи. Хоть я и не мог на это рассчитывать, вы обошлись со мной пристойно, давайте будем друзьями. Я виконт де Баньо, – шепнул он мне тихонько на ухо. – Вчера я повстречал мадам, и последовал за нею, и поднялся сюда. Я бы никогда этого не сделал, ведь я уже стар, если бы доктор Лисфранк[266] специально не назначил мне сношения с женщинами как хорошее средство против застоя крови.

– Доктор Лисфранк, профессор моей клиники! Веселенькое дело! Сударыня, я поблагодарю его от вашего имени; вот, оказывается, кто поставляет вам столь благородную клиентуру. Итак, милостивый государь, вы, как видно, считаете любовь полезнее Барежских вод?[267]

– Да, для этого времени года. Но, дорогой студент, вы, наверно, как и я, не успели еще поесть. Что если нам пойти позавтракать вместе в Пале-Рояле? Я вас приглашаю!

– Человеку благородному ни в чем не решусь отказать; сударь, я готов разделить с вами трапезу.

Эстелла плакала.

– Идемте же немедля, мой юный друг.

– Но рассчитались ли вы с мадам? Когда проходят через мосты, никто ничего не платит, у женщин напротив – там взимается определенная плата.

– Альбер, это низость!

– Прощайте, моя крошка, я нисколько на вас не сержусь, – сказал виконт покровительственным тоном.

– Прощай, воплощенная невинность! – сказал я в свой черед, – прощай, безгрешная отроковица, ангел искренний и простосердечный; прощай, моя скромница, прощай, моя ночная красавица!

– Потешайся, попирай меня ногами, Альбер! Я очень виновата, но будь великодушен, ты ведь вечером вернешься, правда? Я все тебе расскажу, объясню тебе, почему…

– К черту все!

– Приходи, Альбер, прошу тебя!

– Ангел мой, я приду тогда, когда буду при деньгах; только скажите, сколько вам платят за ночь.

Эстелла упала без чувств. Мы ушли.

И чудесно же я позавтракал с этим любезным господином, я и сейчас еще навеселе, и у меня голова кругом идет от испанского вина.

– Альбер, ты обращаешься к первой встречной, идешь за любовью на улицу и еще жалуешься?

– Нет, нет, я не жалуюсь, дорогой Пасро!

– Меня не удивляет, что ты невысокого мнения о женщинах, если ты обо всех судишь по таким, как эта… Совершенно так, как если бы мы судили о чудесном климате Франции по плаксивому парижскому небу.

– Нет, нет, я сужу о женщинах не по каким-то отдельным впечатлениям, я изучил их на многих примерах, знавал я, как и ты, донельзя добродетельных; я успел уже убедиться, чего стоит эта добродетель, знаю всю ее подноготную с начала и до конца.

– Если бы я поверил, что ты и вправду так думаешь, я бы рассердился! Но это все только одни слова или просто ты лишнего выпил за завтраком. К тому же хороший тон велит корчить из себя повесу; так уж у нас принято – злословить о женщинах, вот и злословят. Карл Девятый[268] люто ненавидел кошек: и вот все – вельможи, слуги и даже самые скромные горожане, – стараясь подражать королю и быть ничем не хуже, начинают содрогаться, увидев где-нибудь кота. Кошки к тому же предатели, изменники, убийцы – все что угодно! Так гласит пословица, ставшая популярной, так же как какой-нибудь капитан Гильери[269] или Мальбрук.[270] Генрих Третий[271] был женоненавистником, ему подавай красавчиков! Немедленно все высокопоставленные лица начинают заводить себе любимцев, даже грузчик, и тот считает нужным в воскресенье показаться на людях со своим любимцем и баб ругать; но Генрих Третий – это старо. Поносить женщин, как и слагать им мадригалы, вышло из моды, стало выглядеть провинциальным. Так ведь?

– Все это бредни! Бедный мой Пасро, ты такой наивный! Дурак ты, и мне просто обидно за тебя. Последняя публичная девка кажется тебе звездой, жемчужиной, розой! Ты возвышаешь ее, видишь в ней святую. Право же, ты очень забавен. Все это иллюзии, иллюзии!

– Если это даже иллюзии, я просил бы тебя не отнимать их у меня, это меня убьет. О боже, чем же станет без этого всего жизнь? Выжатой губкой, голым остовом, томительной пустотой.

– Шутник ты!

– Видишь ли, первые связи, когда ты вступаешь в жизнь, дают направление всем нашим чувствам и мыслям. Ты презираешь женщин потому, что ты знал только достойных презрения или такими они тебе показались. Небу было угодно, чтобы я повсюду на своем пути встречал одни лишь избранные души, добродетельные, окруженные сиянием; о неизвестном я заключаю по известному. Если я ошибаюсь, то так ли уж это плохо? Оставь мне мое заблуждение, только вот, скажи мне откровенно, неужели ты сомневаешься, что моя Филожена невинна и простосердечна, что это преданная подруга и верная любовница? О! Я готов сунуть руку в огонь…

– Нет, нет, Пасро, не суй ничего в огонь! Давно ты знаешь Филожену?

– Около двух месяцев.

– Ладно, даю тебе еще месяц, и ты тогда мне много всего порасскажешь. Обычный срок – три месяца.