Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

– Молчи ты, вот повязка тебя уймет, ну, живей, подыми-ка голову, я завяжу кляпик.

– Пощадите, пощадите! О, пустите меня, ради бога. Чего вам нужно? Денег? Чего вы хотите!.. Все у вас будет!.. Больно мне! Палач! Бандит! Ах!.. Ах!.. Я. погибла…

В лодке стали слышны только невнятные жалобы, приглушенные крики и стоны; потом постепенно все замерло.

Примерно час спустя Жан Понтю, лодочник, вылез из-под навеса, волоча Дину за волосы; в ту минуту, когда он ее сбрасывал в Сону, повязка сбилась и надломленным голосом она позвала Эмара.

А Жан Понтю с кормы своей лодки, наклонившись, вновь и вновь заталкивал в воду гарпуном тело Дины всякий раз, когда оно всплывало на поверхность.

Не мертвые восхвалят господа.

Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прилипнул к гортани моей, и ты свел меня к персти смертной.

До самого утра Дину тщетно искали по всему городу.

На рассвете крестьяне, привозившие на рынок молоко и другие продукты, переезжая через мост, заметили в реке труп молодой женщины: длинные рыжие волосы цеплялись за прибрежные камни.

Жан Понтю, лодочник, втащил утопленницу в свою лодку и привез к берегу в месте, прозванном «Смерть-обманщица»; собрался народ, все сокрушенно взирали на покойницу, на ее злосчастную красоту; маленькие израненные ручки были связаны за спиной грубой веревкой.

Внезапно чей-то голос из толпы крикнул: «Не узнаете вы, что ли? Ведь это рыжая Дина! Дина – красавица-еврейка! Дочь Иуды гранильщика, что живет вон там, в еврейском квартале».

Целый день народ толпился в доме Израиля Иуды. Дину положили на постель, обрядили в праздничные одежды и убрали драгоценностями по еврейскому обычаю. Лия, ее бедная мать, убитая горем, стенала у нее в ногах; Иуда сидел откинувшись в кресле, безмолвный, в разодранной куртке, с посыпанной пеплом головою, снедаемый горем.

Раввин молился.

Кто сей, омрачающий провидение словами без смысла?…

После полудня в портале ратуши у дверей полицейского управления загорелый коренастый мужчина в матросской блузе буянил и распихивал людей, которые старались вытолкнуть его вон.

– Эй вы, молодчики! Что тут у вас за галдеж? – крикнули из-за дверей.

– Мессир, тут лодочник какой-то, ему вот приспичило войти, а вы распорядились никого не пускать.

– Откройте, черт возьми! Это Жан Понтю, перевозчик! Битых два часа меня тут держат, креста, видно, на них нет! Тысяча чертей!

И тут, потыкав кулаками направо и налево, Жан Понтю растолкал челядь, настежь распахнул двери и ворвался в управление.

– Вы, уважаемый лодочник, тупица, негодяй, прощелыга! Наделать этакого шуму в ратуше, да вас бы за это на ночь в подвал.

– Мессир…

– Чего же вам надо?

– Пришел об утопленнике доложить, утром сегодня у каменного моста выловил; два пистоля в награду положено.

– Труп опознан?

– Да, мессир, это молодая девушка по имени Дина, дочка одного там Израиля Иуды, гранильщика.

– Еврейка?

– Да, сударь, еретичка… гугенотка… еврейка.

– Еврейка! Ты еще будешь мне тут всяких евреев вылавливать, негодяй! И у него еще наглости хватает награду требовать? Эй! Люди! Мартэн! Лефабр!.. А ну, выставьте мне этого болвана за дверь. Этакий олух!

Запомните, господин лодочник, еретика вылавливать – все равно что собаку.

И погребен на долине в земле Моавитской против Витфегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня.

Около двух часов пополуночи немногочисленная процессия, следовавшая за белым гробом, который несли четверо мужчин, в молчании шла по городу.

Было слышно, как то там, то сям приподымались рамы, скрежетали петли окон, гремели щеколды, и закутанные головы высовывались на улицу.

Это были благонамеренные горожане или горожанки, разбуженные шарканьем шагов и спешившие к окнам, чтобы высказать вслух свои предположения.

– Что это, женушка, еретика хоронят, сдается? Гроб-то никак белый?…

– Беспременно девушка, молоденькая. Бедняжка! Так рано!.. Счастлив тот, кто умирает, не изведав жизни.

Благонамеренные граждане глубоко вздыхали и закрывали ставни.

– Мэтр Бонавантюр Шастеляр, не гугенотская ли это процессия?

– Нет, соседушка, ни факелов никаких, ни светильников, да и дорога-то из больницы не здесь проходит; не иначе как еврейку тащат, будь она трижды проклята, то ли на Мадлену, то ли на Бешвилен.

Как только начало светать, на левом берегу Роны, по ту сторону равнины, можно было различить двигавшийся шагом караван; во главе ехал молодой человек в сопровождении кавалькады всадников; слуги и мулы, нагруженные поклажей, плелись позади.

Прибыв на Мадлену, погост для казненных, на эту израильскую Голгофу, всадник, гарцевавший впереди, обратился к старику, который копал могилу:

– Скажи-ка, любезный, который теперь может быть час?

– Примерно три; это городские ворота.

– Спасибо, любезный! Но для кого это вы в такую рань спешите вырыть могилу?

– Сеньер, здесь будут хоронить хорошенькую девчонку, что вчера в Соне нашли.

– Молодую, говоришь?

– Семнадцати лет, сеньер.

– Послушай, но ведь это просто поле, а не освященная земля?

– И то правда, это кладбище для душегубцев и евреев.

– Для евреев?… А как же зовут ату молоденькую женщину?

– Да, сдается, Дина, дочь Израиля Иуды, гранильщика.

– Дина!.. О, ужас! Невеста моя!!!..

– Да вон, сеньер, уж и процессия идет; видите белый гроб?

Эмар с минуту оставался в мрачном оцепенении. Затем подозвал одного из всадников и сказал ему:

– Карл, друг мой, сейчас ты возьмешь этот плащ и отвезешь его моему отцу, как некогда братья снесли окровавленное платье Иосифа отцу его Иакову;[256] ты скажешь ему, что видел мою невесту. Ибо вот она грядет, глядите!..

Эй, ты, старик, рой могилу пошире!.. – приказал он, бросив могильщику кошель; потом он пригрозил небесам и громовым голосом закричал:

– Дина!.. С тобой навеки!

И выстрелил себе в лоб из пистолета, висевшего на седельной луке.

…К стене

За миг отпрянул он, и можно бы вполне

Его за камень счесть среди нагроможденья

Глядящих ввысь камней; перебегают тени

Причудливо. Он ждет…

… Другому смерть готовя,

Пускай теперь сама за все заплатит кровью.

Любовь – всех смертных бич, безумье, наважденье;

На тонкой ниточке повисло наслажденье,

Страданье ж множеством узлов закреплено.

И если женщине бездушной суждено,

Всю власть твою приняв, своим холодным взглядом

Мне сердце поразить – как лезвием, как ядом,

Я вырву сей клинок, чтоб больше не страдать.

Пусть даже вместе с ним придется жизнь отдать.

А каким должно быть это золото, сударыня? Обагренным кровью или залитым слезами? Так что же, забрать его все целиком, всадив в человека кинжал, или воровать понемножку, находясь при своем деле, на своем месте или сидя за прилавком?

– По счастью, дорогой Пасро, я совсем не верю в женскую добродетель. А не то, клянусь честью, мне бы уже натянули нос!

– Какой ты еще мальчишка, милый Альбер!

– У меня уже были кое-какие смутные подозрения: моя дева казалась мне не такой уже непорочной; а что до ее достойной маменьки, то по всему было видно, что это – притворщица и сводня; к тому же я приметил, что лобная кость у нее мало развита и приплюснута и что расстояние от темени до ушей огромно, а мозжечок, – несомненное вместилище плотской любви, как ты хорошо знаешь – необычайно выдается; разрез глаз у нее притом как у древних Венер, а ноздри открытые и сводчатые – вернейший признак похотливости.

Итак, это было утром, в семь часов; я долго-долго колочу в дверь; наконец мне отпирают и в испуге кидаются мне в объятия, покрывая щеки мои поцелуями; все это выглядит так, будто мне хотят завязать глаза и поиграть со мной в жмурки.

Стоило мне только войти, как обоняние мое чует двуногую дичь.