– Ужас! Я!
– Да, и постепенно, возможно, год спустя, вам, быть может, и удастся…
– Но я могу не прожить столько времени!
– "Es muss sein"!91
Эти слова затронули в нем юмористическую жилку, и он сокрушенно пропел бетховенскую фразу, прибавив:
– Все дороги жизни ведут к этому:
«Es muss sein». Мне следовало остаться в Китае. (Тут он на некоторое время примолк, тяжко вздыхая и глядя на свои желтые руки.) Господь счел за лучшее лишить меня разума. Я идиот, падающий в любую канаву. Ах, если бы я давным-давно умер, – но теперь мне нельзя умереть, не оправдавшись. Подайте мне ту красную книгу, она за вашей спиной. Существуют две пьесы о стариках, Сэмюэлино, которые мне, старику, с каждым днем становятся все дороже. Это ваш Лир и…
Он раскрыл «Эдипа в Колоне» и начал медленно переводить:
– "Великодушный сын Эгея, к богам одним старость и смерть никогда не приходят. Прочих же всех сокрушает всевластное время. Сила земли иссякает и сила тела. Гибнет вера. Родится неверие. И между друзей правдивости дух не сохраняется вечно…" – и склонив голову, он выпустил книгу, позволив ей упасть на пол. «Es muss sein».
Я не пошел на тот обед. Мы с мисс Грие обедали в городе, но около десяти поехали в Тиволи, чтобы побыть в дружеском обществе. Дорогой я сдержанно обрисовал отношения, в которых теперь находились двое из ее лучших друзей.
– Ох, до чего же он глуп! – воскликнула она. – До чего жесток! Как много всего он забыл! Неужели он не понимает, что дело не в отвлеченном вопросе, останутся безответными ее молитвы или не останутся, дело в том, может ли она получить ответ на ОДНУ из молитв? На ее молитву о Франции… Или он не верит, что подобные вещи могут быть для человека реальными?
– Он считает, что небольшая доза сомнения пойдет ей на пользу. Он говорит о ней, как о женщине, которая никогда не страдала.
– Он впадает в старческое слабоумие. Я так сердита, что того и гляди заболею.
Тут наша машина вильнула в сторону, пропуская другую, летевшую к Риму. Это был большой, неказистый автомобиль, в котором обычно путешествовала мадемуазель де Морфонтен. Внутри сидел Кардинал.
– Вот и он, – воскликнула мисс Грие. – Должно быть, они разошлись сегодня пораньше.
– Что-то случилось, – сказал я.
– Да, очень на то похоже, помилуй нас, Господи. Если бы все было в порядке, Аликс возвращалась бы вместе с ним. Наша чудесная компания распадается. Аликс нам больше не доверяет. Леда теряет присущее ей здравомыслие. Астри-Люс ссорится с Кардиналом. Лучше мне оставить Рим и вернуться в Гринуич.
Приблизившись к вилле, мы окончательно убедились, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Парадная дверь стояла настежь. В коридоре у закрытых дверей гостиных толпились и перешептывались слуги. При нашем появлении одна из этих дверей отворилась, выпустив Аликс, донну Леду и мадам Бернштейн, которые поддерживали плачущую Астри-Люс. Они повели ее по лестнице наверх. Мисс Грие, не расспрашивая слуг о том, что случилось, мягко, но настоятельно велела им разойтись по своим комнатам. Мы прошли в гостиную – как раз вовремя, чтобы увидеть покидающего ее через другую дверь мосье Богара. Вид у него был потрясенный. Мы посидели в молчании, полные мрачных предчувствий. И я, и она вдруг ощутили легкий запах пороха и дыма, взгляд мой наткнулся на дырку в стене под потолком, на полу под которой образовался маленький холмик белой пыли. Тут в гостиную торопливо вошла мадам Бернштейн, поплотнее закрыла за собой дверь и устремилась к нам.
– Нужно, чтобы об этом не узнала ни одна живая душа. Мы обязаны сохранить все втайне! Но как такое могло случиться? После этого уже все возможно. Какое счастье, что в комнате не было слуг, когда она…
Мисс Грие несколько раз задала ей один и тот же вопрос: что же произошло?
– Не знаю, ничего не знаю. Я уже не верю ни глазам своим, ни ушам, – восклицала мадам Бернштейн. – Астри-Люс, должно быть, сошла с ума. Вы, Элизабет, поверите мне, если я скажу, что мы сидели вот здесь за кофе, мирно беседовали… Смотрите, смотрите! Я только теперь заметила эту дырочку в потолке! Ну, не ужас ли!
– Прошу вас, Анна, прошу вас, расскажите, что здесь стряслось?
– Я и рассказываю. Мы сидели за кофе, негромко разговаривали о том о сем, как вдруг Астри-Люс подошла к пианино, вытащила из цветов револьвер и пальнула в добрейшего Кардинала.
– Анна! Он ранен?
– Нет. Пуля и близко от него не прошла. Но какой кошмар! Что могло подтолкнуть ее к такому поступку? Мы же все были друзьями – такими добрыми друзьями! Я ничего не понимаю.
– Сосредоточьтесь, Анна, припомните: она что-нибудь сказала после того, как выстрелила, – или перед тем?
– Так это и есть самое странное. Вы мне не поверите. Она крикнула: «Здесь дьявол. Дьявол вошел в эту комнату». Это Кардиналу-то!
– О чем он говорил?
– Да ни о чем! О самых обычных вещах. Мы рассказывали друг другу истории про крестьян. И он тоже что-то такое рассказал о крестьянах, с которыми встречался во время прогулок за воротами Святого Панкрацио.
Стремительно вошла Аликс.
– Элизабет, идите к ней, поскорее. Она хочет вас видеть. Она там одна.
Мисс Грие поспешила прочь.
Аликс повернулась ко мне.
– Сэмюэль, вы лучше нас знаете дворецкого. Не могли бы вы пойти и объяснить ему, что у Астри-Люс был нервный припадок? Что ей померещился в окне грабитель, и она в него выстрелила. Для Кардинала очень важно, чтобы ни малейшего намека на случившееся не вышло наружу.
Покинув гостиную, я отыскал Альвиеро. Дворецкий сознавал зыбкость моих объяснений, но поскольку он был всей душой предан Каббале в целом, я верил, что ему удастся приукрасить историю настолько, что слуг она убедит.
Аликс не понимала, что стоит за выстрелом, однако помнила разговор, приведший к нему. Кардинал рассказывал следующую незамысловатую историю, случай, свидетелем которого он стал во время одной из своих прогулок за городской стеной:
– Крестьянин хотел отучить шестилетнюю дочку от привычки плакать. Как-то после полудня он взял ее за руку и завел в середину заболоченной пустоши, густо заросшей высоким, выше ее роста, крепким тростником. Здесь он вдруг бросил ее руку и сказал: «Ну что, будешь еще реветь?» Ребенок, уже испугавшийся, собрал остатки гордости и наперекор отцу заплакал. «Ну ладно, – закричал отец, – нам в доме плохие дети не нужны. Оставайся здесь, пусть тебя тигры съедят. Прощай.» С этим он отскочил в сторону, скрывшись из глаз ребенка, отправился в стоявшую на краю пустоши винную лавку и просидел там около часа, играя в карты. Девочка, рыдая, блуждала от кочки к кочке. Через некоторое время отец вернулся и, любовно взяв ее за руку, отвел домой.
Вот и все.
Все-то все, но Астри-Люс так и не удалось, в отличие от всех нас, ожесточить свое сердце настолько, чтобы спокойно выслушивать рассказы о жестокости и несправедливости. Она, быть может, и не знала утрат, но дурные дела, совершаемые людьми, всегда с великой силой действовали на ее воображение. Другие, услышав такой анекдот, разве что вздыхали, сочувственно поджимали губы да улыбались, радуясь благополучному его завершению. Но для Астри-Люс в нем содержалось живейшее напоминание о том, что Бога, чье дело – присматривать за миром, помогая обиженным и павшим духом, – больше не существует. Его убил Кардинал. Не осталось никого, кто мог бы унять мучения забитой до смерти лошади. У котят, которых мальчишки с размаху швыряют о стену, нет никого, кто мог бы заступиться за них. Страдающего пса, который не спускает взгляда с лица хозяйки и лижет ей руку, пока глаза его заволакивает мутная пелена, утешить, кроме нее, больше некому. Рассказ Кардинала не был случаен: в нем крылся намек на то, о чем они говорили на прошлой неделе. Язвительный намек. Кощунство. Взгляни, каков мир без Бога, говорил он. Привыкай. А потеряв Бога, найти Дьявола не составляло для нее никакого труда! Вот он, торжествует, в этой надрывающей сердце истории. Астри-Люс подошла к пианино, вытащила из цветов револьвер и выстрелила в Кардинала, крича: «Здесь дьявол. Дьявол вошел в эту комнату».
В ту ночь Кардинал, пока он ехал домой, продолжал повторять про себя: «Выходит, все это правда!». Потребовался выстрел Астри-Люс, чтобы показать ему, что вера давно стала дня него занятной игрой. Можно громоздить один силлогизм на другой, положив в основание пустоту. Он напряженно пытался припомнить, на что походила вера, которой когда-то он обладал. Он так и этак вертел перед своим внутренним взором молодого священника в Китае, изгоняющего дьявола, который одолел семьи нескольких мандаринов. Это он был тем священником. Ах, если бы вернуться той же дорогой назад! Он должен уехать в Китай. Если он сможет взглянуть на лица, озаренные покоем, который он сам даровал их владельцам, ему, возможно, удастся вернуть себе этот покой. Но бок о бок с надеждой стояло ужасное знание: не существует слов для выражения его убежденности в своей вине, ибо повинен он в величайшем из всех грехов. В сравнении с тем, что он натворил, убийство – просто детская игра.
