– Разрешите войти?
В дверь вошел и, войдя, закрыл ее за собой низенький капитан со знакомым Синцову лицом.
– Слушаю вас, – сказал Ильин после короткой паузы.
– Вы сказали, сразу же вам доложить, как выясню, – сказал капитан. – Ведущий хирург медсанбата не подтвердил заключения. Отверг наотрез! И предложил доследовать. Остальные подробности могу утром. Пойду спать.
– Не подтвердил? Ну и ну! – Ильин удивленно мотанул головой.
– А что, плохо, что ли? – спросил Завалишин.
– Наоборот, так хорошо, что даже не верится. – Ильин посмотрел на капитана. – Куда же ты спать? Раз зашел, попей с нами чаю. Вот Синцов явился, ужином его кормим.
Капитан ничего не ответил, снял пилотку и шинель, повесил их на гвоздь и, вынув из кармана расческу, прежде чем подойти к столу, причесал растрепавшиеся редкие волосы. И пока он делал все это, Синцов сообразил, кто он.
Пришедший капитан был уполномоченный особого отдела полка, старший лейтенант Евграфов, которого тогда, под Сталинградом, Синцов встретил в первый же день, как принял батальон, и потом часто видел у себя, особенно вначале.
– Как, выпьешь по такому случаю? – показав на Синцова, спросил Завалишин, когда Евграфов сел за стол.
Евграфов кивнул, и Завалишин налил в кружку водки: ему побольше, себе и Синцову поменьше – по второму разу.
– С разрешения командира полка, еще раз будь здоров, – сказал Завалишин и чокнулся с Синцовым. Евграфов кивнул, чокнулся и тоже выпил. Потом, закусив, спросил у Синцова:
– В оперативном отделе?
– Да.
– Мне сообщили, – сказал Евграфов, – что к нам офицер из оперативного отдела армии приехал, только фамилии вашей не назвали.
– Выходит, недоработали твои люди? – усмехнулся Завалишин.
– При чем тут мои люди? – сказал Евграфов. – Кутуев, ординарец, сказал, что вы не один. Колебался: заходить или нет. А потом, раз обещал командиру полка сразу же доложить, решил зайти.
– А вы все время здесь, в полку? – спросил Синцов.
– А куда он от нас денется? – сказал Завалишин. – Так и живем с ним, как при тебе. Ни мы ему лишних осложнений не создаем, ни он – нам. Был уполномоченный, а стал – старший уполномоченный. Одну звездочку за полтора года добавили – только и всего.
– А у нас, пока нам чего добавят, еще пять раз подумают, – сказал Евграфов. – Если мне по общему закону, как на передовой положено, звания добавлять, я бы уже подполковник был. А раз подполковник – то меня с моим званием уже в дивизию или в корпус надо переводить. А кто у нас в полку сидеть будет?
– А ты что жалуешься? Ты же к нам привык.
– Что к вам привык, два раза уже слышал. Не от вас.
– Что это ты – известия хорошие принес, а сам невеселый? – спросил Завалишин.
– А чего веселого, если человека чуть было зря под трибунал не отдали.
Евграфов посмотрел на молчавшего все это время Ильина, потом на Синцова: говорить ли сейчас, при нем, все, что выяснил, или оставить до завтра? И рассказал историю, какую не каждый день услышишь.
Только что прибывший из училища лейтенант на третьи сутки службы в полку прибежал на рассвете в санроту с простреленной левой кистью. Просил скорей перевязать и отпустить обратно, говорил, что хочет остаться в строю. Про свое ранение объяснял, что перед рассветом, поднявшись над бруствером окопа, смотрел в сторону немцев, и вдруг его ударило в руку.
Сначала все показалось ясным: левая рука, пуля прошла через ладонь, по краям раны ореол ожога, – значит, выстрел в упор или почти в упор – самострел! Словами, что хочет остаться в строю, думал отвести от себя подозрение, а существующего порядка, что при любом подозрении на самострел сразу докладывают по команде, – не знал.
Непонятным оставалось одно: как мог пойти на такую подлость лейтенант, только что с отличием окончивший училище, один из тех, кто, как правило, спит и видит поскорей оказаться на фронте, боится опоздать на войну?
Откуда и почему такой урод? Отвечая на вопросы Евграфова, лейтенант до конца стоял на своем, плакал от обиды, что ему не верят, и, словно так и не поняв, что его уже арестовали, все продолжал проситься обратно в роту – рана, мол, небольшая, он ее на ногах переходит.
Его под конвоем свезли в медсанбат на экспертизу.
Ведущий хирург очень долго смотрел рану, заставил лейтенанта повторить свои объяснения про то, как его ранили немцы, выслушал не перебивая, а после этого, оставшись вдвоем с Евграфовым, заявил, что считает рассказ лейтенанта святой правдой. Выстрел произведен не из личного оружия, как написали в санроте, а из винтовки, и не в упор, а издали, но только пуля была, видимо, пристрелочная, с фосфором на головке, поэтому у входного отверстия имеет место подобие ожога, а порошинки и следы копоти, которые всегда бывают при выстреле, произведенном в упор, отсутствуют.
Сказал, что один такой случай на его памяти был. Значит, не исключен и второй. А как пуля именно в ладонь попала – это уж глупости войны! Возможно, от избытка молодых сил потянулся, руки развел – вот тебе и пуля в ладонь. Если поискать, возможно, где-нибудь там и эта пуля найдется.
– К доследованию приступили? – выслушав все это, спросил Ильин.
Евграфов пожал плечами:
– Что одиночные выстрелы трассирующими в ту ночь со стороны немцев в районе этой роты были, уже доследовали – подтверждается. Считаю, что на этом дело можно закрыть. А пулю искать – навряд ли найдем, – не в комнате стреляли. Если только прикажете всей ротой ползать…
– Шутки отставить! – уловив иронию в словах Евграфова, сердито сказал Ильин. – Раз не надо – не надо! А если б ради чести полка потребовалось – сам ползал и искал бы!
– Это понятно, – сказал Евграфов, – а все же сам себе теперь задним числом рад, что не поверилось в это.
– Тебе не поверилось, а я поверил, – сказал Ильин. – Почему-то казалось: пришла беда – отворяй ворота. Весь день сегодня из головы не выходило. Сам бы, казалось, ему пулю в лоб влепил за такое пятно на полк!
– При чем тут полк, – сказал Завалишин, – когда он всего три дня, как в полк прибыл.
– Всего три дня, как прибыл! Посмотрел бы, как ты это в политдонесении объяснил! Когда бы ни прибыл, а уже твой! Все понимают, что еще не твой, а все равно – твой. Если пополнение получишь, и его в первый день – в бой, и все – как по маслу – успех, и люди живые остались, и ордена им положены, что ж, воздержишься, что ли, их представлять? Эти, скажешь, еще не мои, еще и двух дней нет, как пришли, рано им ордена давать! Что-то не слышал этого еще ни от кого! И от тебя тоже.
Ильин заглянул в кружку Евграфова и налил ему чаю.
– Пей! До сих пор, как вспомню того старшину, так руки чешутся. И днем и во сне. А тут, не дай бог, еще бы и этот оказался.
– Ладно, – сказал Завалишин. – Хватит переживать! Что было – то было! Зато век не забудем, как вшестером с членом Военного совета фронта, с членом Военного совета армии, с начальником политотдела армии, с замполитом дивизии в таком, можно сказать, обществе, среди бела дня, ползем с тобой на пузах в боевое охранение и от страха за начальство только что богу не молимся! Есть что вспомнить!
Но Ильин даже не улыбнулся.
– Не спорю, храбрый, – сердито сказал он про Львова. – Но одной немецкой мины на всех нас тогда вполне бы хватило!
– Дуролом он! – зло отрубил молчавший до этого Евграфов. Его плоское, широкое, казавшееся до этого Синцову таким спокойным лицо налилось кровью от напряжения, с которым он старался сдержать себя. Но не сдержал – вырвалось.
– О ком это ты? – усмехнулся Завалишин.
– О том, о ком надо. Вы эту храбрость тут в первый раз видите, а я ее еще на Тамани видел, когда из-за него по всему проливу бескозырки да пилотки… Видел его там, как он на берегу распоряжался до последнего! А черта мне в его храбрости, когда из всего нашего подразделения только двое живыми на камере выплыли! В одном две пули, в другом – три. Полгода по госпиталям вспоминал его храбрость, пока к вам не попал.
– Никогда не слышал от тебя этого, – сказал Завалишин.
– Услыхал – и забудь.
– И забуду.
Евграфов дохлебал чай и, не сказав больше ни слова, встал.
– Куда? – спросил Ильин.
– Спать пойду. Устал.
Надев шинель и пилотку, Евграфов, не прощаясь, вышел из домика.
– Сколько ему лет? – спросил Синцов у Ильина.
До сих пор воспринимая Евграфова как человека немолодого, он не задумывался, сколько же ему лет.
– Сорок два, – сказал Ильин.
– А откуда он, где до армии был?
– Ты его не спросил, когда комбатом был? – вскинул голову Ильин.
– Нет.
– Ну и я не спросил. Что сам о себе скажет – за то и спасибо. Будем спать ложиться? Сейчас Иван Авдеич со стола уберет, две лавки тебе сдвинем, сенник есть, постель тоже есть…
Ильин потянул к уху трубку неожиданным зуммером затрещавшего телефона.
– Ильин слушает… Здравствуйте, товарищ первый… У меня… Ничего с ним не делаем, спать думаем… Есть!
